– Это ж Рахимджон, – сказал подоспевший Севка, – у нас до сокращения работал.

Тем временем мэра в перекошенном галстуке и пальто внакидку, с ненадетыми рукавами, уже вели по улице. Как раз к кафе. И оно украсилось печатью. Правда, внутри уже ничего не было. Все, от продуктов до стульев, растащили или выкинули на улицу. Печать появилась и на замке, запиравшем вход в те самые номера. И на двери черного хода туда, и на личных апартаментах Хасанки. И на гараже, где стоял «БМВ». А потом процессия направилась к старому, довоенной постройки бараку – и Ниночке Мелентьевой были вручены ключи от квартиры вместе с ордером. По каковому случаю мэру перед дверью ее комнаты даже было позволено надеть пальто в рукава, поправить пиджак, галстук и прическу. Лёву из Могилёва осчастливили ключом и документом уже в густых декабрьских сумерках.

Порадеев же сумел вырваться от народных мстителей и куда-то утечь. Куда – Пашка не видел, потому и не рассказал. Таким образом, до Марины дошла лишь часть сплетни.

– Сушить будем? – спросила Наташа, кончив стричь.

Сушка – дополнительно десять рублей. Поэтому Марина отказалась.

– Смотри, зима на улице. А тебе автобуса ждать.

– Ой уж, зима! Лужи вон стоят.

– Как хошь. Семьдесят рублей. А ты раскручивайся, полоскать пора, – обернулась парикмахерша к облачной деве. Марина положила на столик-подзеркальник деньги, натянула куртку, набросила капюшон и пошла в сторону станции.

А ведь как удачно начинался день! Дождавшись высыхания постиранного бельишка, облачившись в него, проночевав еще ночь на лавке в рефсекции – но уже в чистом! это ж кум королю! – Густав рано утром собрался вместе с Семёном посетить депо на Предпортовой. Ведь уже не надо было стеречь груз. Следовало, наоборот, отчитаться: груз попал по назначению. Передать куда надо документы. Семён в своей рыкающей манере – будто говорил не он сам, а дизель – восхитился ими:

– ‘От даешь! Рр-раз-эрнулсь! Ты хоч знашь, куда эт‘книгамбаррну?

– Нет. Там скажут.

В чем Густав был совершенно не уверен, но – морду лопатой! Это правило еще ни разу не подводило. Даже если ничего не знаешь, держись так, будто все ходы и выходы записаны. И все получится. Разговаривал он с Семёном так, будто был из них двоих главным, а Семён – проштрафившимся новичком, обязанным загладить неудачу.

Сели в восьмичасовую электричку. И как назло, нарвались на ревизоров. Семёну-то хорошо. Показал свои корочки – железнодорожникам бесплатно, там одна шапка и нужна, МПС – уже все, безотказный пароль. А ему, Густаву, что делать? Разве что…

Сунул под нос ревизору пачку бумаги, оставленную шустрым кооператором:

– Везу служебные документы учреждения, подчиненного МПС.

– Ваше удостоверение.

«Вот же тупица!» – рассердился Густав. И уставился ревизору прямо в глаза. В растерянные, полупрозрачные, серенькие, как талая водица.

– Глаза есть? Вот вам ваш МПС!

Ревизор замигал светлыми, ржаными ресницами.

– А я что? Пожалуйста, пожалуйста… – Принагнулся, словно меньше и щуплее стал, и прошмыгнул дальше.

– ‘От даешь! Ср-рработ‘мся! – восторженно выдохнул Семён. Дальше было без осложнений. Добрались до этой самой Предпортовой, вскочив у Ленинского проспекта практически на ходу в кабину тепловоза. На платформе свистало немилосердно, а уж пока лезли на тепловоз, даже едва ползущий – говорить нечего, и Густав очень обрадовался, что кабина большая, там вполне хватает места для двух пассажиров. Даже если один из них столь громоздок, каков был Семён. Когда приехали, спрыгнули и пошли в здание станции, тот снова завосхищался Густавом:

– Ты везучий. Тольк-п‘д‘шли, уж он тр-р-мозит! Такому ‘эзде зелл-леный!

Здесь Семён был свой. Со всеми здоровался на каком-то местном сленге, шумно, подушечно хлопал по спинам. Его тоже узнавали и приветствовали издали. Обшитый синей болоньей подшлемник возвышался над головами местных, как знамя товарищества, знак надежды на удачу, заработок, сокровища дружбы. «Оказаться среди этих людей – возможно, и было бы решением», – мелькнуло в голове у Густава. Надолго. Решением не только задачи заурядного прокорма, но и преодоления того, что лежало сейчас между ним и Мариной.

Семён зашел в дверь, за которым мелькнула офисно-пиджачная фигура, и оттуда понеслись его взрыкивания. А потом вышел и сказал:

– Иди, да‘ай тв‘ю бумагу.

Офисная фигура словно бы совсем не имела лица. Как ни вперял Густав прямые, нестеснительные взоры в начинающуюся залысину, в белый, сально поблескивающий лоб и такой же белый нос – нет, не хотели эти лоб и нос подняться от бумаг, не хотел их хозяин посмотреть Густаву в глаза. Только протянул руку, такую же белую, с холеными ногтями:

– Дэгэ-вор, пэ-жалсста…

Густав протянул пачку листков, отражающих судьбу мороженой курятины, которой он не дал пропасть втуне. Деятель долго изучал, листал, разбирал и собирал стопку.

– Кэ-ж-т-ся, печати все в порядке… Вы ведь собирались подать резюмэ…

Именно так прозвучало это слово.

– Да, заявление о приеме на работу. А какие вакансии предлагаются?

– Кэк рэ-бочие, так и инженэрные…

Наконец офисный типчик подал Густаву лист-пустографку. Тот заполнил – ничего неожиданного, даже короче, чем он привык, все эти «не имел ли партвзысканий, был ли в оккупации и чем занимались родители до семнадцатого года», к вящему его удовлетворению, отсутствовали. Да и давно пора. Партий – уж десять лет, как развелось до хрена и выше, какой партии взысканий? Вложил в обмылочно-белесую руку типчика, услышал:

– Рэ-ссмотрим в течениэ января…

И все. Распрощались. Хорошо бы найти столовку какую-нибудь, а потом можно успеть и на толкучку, плитки-то все с собой, не Семёну же их оставлять. Где, кстати, кормятся станционные и деповские? Здесь он не бывал, но неплохо знал Ленинград вообще, и кошачье чувство направления выручало. Столовая нашлась, и доехать, куда собирался, часам к двум получилось.

Крайний раз Густав бывал здесь около полугода назад. Когда нашел на задворках родной (тогда – родной, не сократили еще) конторы могучий электронный шкаф не совсем понятного назначения, доверху нашпигованный мощными, толстолапыми реле. Несколько недель после работы оставался, чтобы их выпаять, – и вот, продал на драгметаллы. Будочки скупщиков, которые он за девяностые годы изучил снаружи и изнутри, стояли на прежних местах. Более-менее на прежних местах были и торговцы подержанной техникой культурного, что ли, плана – магнитофоны там, плееры… Об этих эмпиреях Густав знал несколько больше. Еще с техникума. Крутой магнитофон – это была мечта. «Накамичи» снился по ночам, хотя было ясно: сто лет на такой не заработать… или надо перерезать весь поселок и вытрясти все гроши, рассованные у старух по матрасам. На такое Густав не считал себя способным. Это ж, во-первых, тяжелый физический труд. А вот продать аккумуляторы, которых одиннадцать штучек сейчас у него в кармане, хайтечные такие – это да.

Ну, вот хоть эта вывеска.

– Зрассте.

– Что у вас?

– Берем на реализацию? – вопросом на вопрос ответил Густав. Вынул отложенные отдельно одиннадцать кирпичиков и разложил в ряд перед ларечником.

Ладони положил на прилавок, как бы окаймляя ими плитки. Чтобы обертки сработали. Они и сработали. Проявились, еще пока раскладывал, и не выцветали.

– М-гм… А к какому устройству? А фирма? Ммм? – Завершающее тираду хмыканье означало просьбу взять в руки, рассмотреть. И Густав кивнул: да-да.

Ларечник повертел-повертел в наканифоленных и пыльных пальцах:

– Здесь же ничего не написано.

– Все на пиктограмме, – буркнул, – переверните. И штрихкод, и назначение.

– Где?

– Знак видите в виде молнии? Аккумулятор. Непонятно, что ль? А на той стороне, видели? Прогресс-бар, количество заряда.

– А в миллиампер-часах?

– Все в штрих-коде. Я те что, аптека? В миллиамперах, в миллиграммах там…