– Завтра я иду в администрацию.

И уж в то, что произошло в доме у Аржаных, просто не поверила бы ни Наталья, ни другой кто из ужовцев. Похождения Роберта и Феликса Аржаных заменяли ужовцам и театр, и кино. Все рассказывали и пересказывали друг другу, как Роберт, собравшись встретиться с приятелем, начал еще дома, сел в электричку очень уже хорош, доехал до Питера, не проснулся на Балтийском вокзале, а когда электричка, возвращаясь обратно, подошла к родной платформе, был заботливо разбужен земляками. Вывалившись на перрон, озирался некоторое время, а потом громко вопросил:

– А когда же будет Гатчина?

Эта история затмила и предыдущий эпизод, когда, точно так же в подпитии, он задремал на кухне. Разбудили его в тот раз пожарные, которым он ответил:

– Зря приехали, это я котлеты жарил!

Были и еще истории, все в том же роде. Самой же знаменитой байкой про Феликса была такая. Как-то ему удалось заработать – наспекулировать где-то – «великие мульены», сумма и вправду исчислялась в миллионах, он не таился, тряс пачками купюр. Ограбить его просто не успели. Он сразу купил двадцать четвертую «Волгу», доведенную до состояния ведра с гайками. У металлистов. Они ее и перекрасили. Кузбасслаком. Торжественно, на малой скорости, он въехал в поселок, прокатился насквозь по осевой, крича из окошка:

– Я теперь партайгеноссе! Кричите ура! Оркестра не вижу!

А выехав, развернулся, въехал снова и выжал из ветхого мотора все, что тот позволил. По осевой! Да не совладал с управлением – вынесло в кювет, завертело, приложило об сосну. Рассыпалась ржавая машинка уже невосстановимо. Сам отделался ссадинами. И вечным погонялом – Оркестр.

Братья Аржаных то были женаты, то считались опять холостяками. Сейчас, в декабре девяносто девятого, Роберт переживал крах очередной любви до гроба, а о Феликсовом быте пеклась гражданская жена. Весьма успешно. Курицу по оглушительно низкой цене таки достала. Повезло вместе с ней немногим – всего одна коробка мороженых кур была у продавца. До этих пор поверила бы и Наталья – сама в той очереди стояла, – и другие везунчики, а дальше… А дальше – когда все трое, Роберт, Феликс и хозяйка, уже второй день этой курицей отужинали и в кастрюле обнажилось дно, Феликс поднялся и сказал:

– Слушайте все! Завтра я пойду требовать справедливости! Я хочу, чтобы не только я, а все ходили бы гордо и прямо! Россия – самая свободная страна в мире, это даже «Голос Америки» говорил! Россия – где-то там в Москве, но не Ужово! У нас за любую хреновину надо кланяться Пердяю! Он притесняет свободное русское сословие, и я горой встану за славного купца Никиту, который может поставить и выпить, и закусить! Завтра Пердяй получит по первое число и по… двацц… какое завтра?

Конец погромной речи, таким образом, оказался сжеван, но Роберт и Феликс Аржаных, а также Никита Бессольцын, у которого полпоселка покупало продукты и которому Порадеев не давал построить ларек на улице, – тот использовал для торговли свой дровяной сарай, а с ними и Рамазан Набиуллин, Ромка, местный таксист-бомбила, которого тот же самый Порадеев не регистрировал ни с юрлицом, ни без, но систематически сдавал гаишникам, фискалам, прокуратуре и даже антимонопольщикам, да еще полдюжины народу – оказались двадцать седьмого в поселковой администрации.

Пашка потом рассказывал жене, что начал Эдуард Генрихович. Он первым поздоровался. Сделал паузу. Остальные нестройно, кто «здрасте», кто «доброе утро», кто и «наше вам» – поддержали. Эдуард Генрихович тихим, бесцветным голосом продолжал:

– Примите коллективное заявление.

Кто знал Лаубе, те поняли: не сказал «пожалуйста». Это была гроза. Июльская, ильинская! Поняли и встрепенулись. Мэр, на свою беду, не знал. Он не только не встал с места, а сложил руки на столе в замок и сказал:

– Заявления подаются установленным порядком. Кто вас вообще сюда пустил?

– Установленный порядок нарушает ваш непосредственный подчиненный, и ваши избиратели требуют вашего и его отчета в своих действиях.

Пока Эдуард Генрихович выговаривал эту фразу – не торопясь, плавно, без единой паузы, лишь слегка окреп голос, – мэр на глазах наливался багровой яростью, как ягода «пьяная вишня». Встал с места. Ногой оттолкнул кресло. Порядком тяжелое, оно проехалось со зловещим танковым «трр» по паркету кабинета – и от этого звука в толпе избирателей как сдетонировало. Братья Аржаных схватили мэра под локти, а Феликс, извернувшись прыткой ящерицей, еще и подпихнул под него кресло носком ботинка. Кресло поддало мэру под коленки, и тот упал в него обратно. Пытался ругаться, но вылетали только нечленораздельные «хры», «бзы», «мля» и прочее, потому что в ответ на каждое следовал более грозный звук. Севка кинул на пол телефонный аппарат и топнул по нему ногой, отчего он разлетелся сразу весь, в мелкую сечку, вдрызг по углам. Никита Бессольцын выворотил дверцу шкафа-гардероба – и пополам об колено. Систематическая практика погрузки собственного товара сказалась – он мог еще и не такое. Ромка швырнул на пол вторую дверь. Потом пошли в ход полки с бумагами. Когда из мэра вытряхнулся весь запас возмущения, а физиономия посинела от ужаса и неудобно сдавившего шею галстука – братья надежно держали за локти, – Эдуард Генрихович продолжил перечисление требований. Передача жилья семьям, которым оно выделено. Подписание документов на выделение земельных участков. Как под жилье, так и под предпринимательскую деятельность. Регистрация предпринимателей без юрлиц. И приведение в рамки закона действий как заведующего земотделом Порадеева, так и незарегистрированного частного предпринимателя Хасанбаева.

Перечисление заняло изрядно времени. За которое заявители успели перетряхнуть шкаф и вывалить перед мэром относящиеся к их требованиям бумаги. Из мэра словно вышел весь воздух, он одряб и покорно подписывал. В кабинете осталось четверо – Никита, оба Аржаных и Севка; не сговариваясь, они продолжали следить за тем, чтобы процесс дошел до конца. Остальные пошли по кабинетам и добрались-таки до Порадеева.

– Вот он! – воскликнул Фёдор, путеец, который один пришел в администрацию одетый по-рабочему, – только что со смены. И выглядел поэтому наиболее внушительно: черно-оранжевая спецовка делала его и без того широкие плечи еще шире, руки – длиннее, а черты небритого лица – резче и решительней, до степени «кто не с нами, тот против нас». Порадеева силой притащили в кабинет мэра, и Эдуард Генрихович повторил требования избирателей. А уж остальные конкретизировали. Предельно доходчиво – оторвав от стола мэра столешницу, да и – по чем попало.

– Подпишешь (бум), подпишешь (бум), подпишешь и урюка (бум) своего ушлешь, – приговаривал Фёдор, мерно поднимая и опуская столешницу на порадеевскую спину. Пиджак давно лопнул вдоль, спутанные волосы кое-где слиплись на ссадинах. Человек с десяток во главе с Никитой уже шагали по поселку к номерам Хасанбаева, еще вчера недосягаемого и жуткого Хасанки. Да не десяток. Больше. Зазвенело стекло в дверях кафе-бистро. Раздались крики. Вытащенный из-за прилавка на улицу скуластый парень с тощей бородкой в ужасе орал, мешая русские и нерусские слова. Никита и еще двое вязали его шнурком от занавески. Так, связанного, и погнали к номерам «для настоящих мужчин». Там свершилось правое возмездие – самому Хасанке был устроен «пятый угол». Толстое тело в полосатом халате летало от участника к участнику, как выбиваемый матрас, становясь все менее похожим на человека. От него летели по сторонам красные брызги и какие-то еще мелкие фрагменты. И казалось, что вот-вот выскочат и покатятся пуговицами черные маленькие глазки, в которых даже ужаса не осталось – одна бездонная погибель. Кто-то выбегал из номеров, кидались на поселковых с крышками от котлов, тесаками и прочим кухонным инвентарем. Но бывали неизменно отбрасываемы. Когда столешница расселась пополам по клееному шву, расправу остановил все тот же Эдуард Генрихович. Немногими словами и точными движениями, словно дирижируя, он достиг того, что кухонные приспешники Хасанки погрузили его в машину – его же собственный «БМВ», – влезли туда сами, и в поселке духу урючного не осталось. Не считая связанного продавца шавермы, который клялся и божился Аллахом и Исой-пророком, что он местный и вкалывал за зарплату.