– Уверены? – И мильтон посмотрел устало, так устало, будто был самим декабрьским беспросветом и гололедом, голым, как протокол. Который он и начал заполнять.

– Гражданин… Нореш? Август Васильевич? – прочитал лейтенант его паспорт, который велел предъявить. – Год рождения… Зарегистрированы по адресу… Работаете где?

– В настоящий момент в депо Предпортовая, – соврал Густав. Семён показал ему большой палец из-за спины мильтона.

– И подтверждаете, что не видели никакого…

– Ни-ка-ко-го, – раздельно повторил Густав. А потом расписался. После чего мильтон наконец оставил их вдвоем с Семёном, и уазик исполнительной власти, похрустев колесами по обледенелым колдобинам, снялся в сторону выселков за станцией.

– Т-ты, – развернулся к Семёну Густав со вдруг прихлынувшей злобой, – г-где неделю целую пьй-й-янствовал?

Мордатый, в этот раз блинообразно-бритый Семён, в полтора раза тяжелее Густава, тем не менее оробел. Замахал руками:

– Ой, паря, тут т‘ка-а истор-рыя была. Я ж п‘д‘ыномар-рку влетемши. Скор-ра пом‘шш, больница, все-т‘коэ. Оклемался – даж домой не дэрр-галсь, вот весь тут! Ыкспррментальным чем-сь лечили, за неделю всего п-чинили. Так-шо нам обоим пруха.

Густав как на стену наткнулся. А ведь да. Выбрито не только лицо, но и черепушка. И на ней шрам – похож на только что зажившую ссадину. С поперечными белыми следами – Густав знал, что это такое. Швы. На скуле тоже. Зуба не хватает одного, слева – и раньше не было или был, черт бы побрал? Не вспомнить. Отлупили по пьянке, а плетет про аварию.

– Ты пр-ра‘льно ск-зал, я пр-рыеду на Пр-рыдпор-ррто‘аю, пога‘аррю за тебя! Возьмут, аб-зательно возьмут!

– Никуда ты больше не поедешь один, бедоносец такой, – тихо, но все еще свирепо сказал Густав. – Вместе. Шмотки вот высохнут. И ша.

Новый год буквально завтра, и зарплату выплатили. По КЗоТу, теперь называется просто Трудовой кодекс, но смысл тот же, и норма та же: если день выплаты попадает на выходной, то должны накануне. Тридцатое декабря, все хоккей. А вот дело, которое навязали ему, лейтенанту Томилину, на горб, – делу конца-краю и вообще разумного разрешения не видится, и ни на что это дело не похоже. Банальное происшествие – девчонка упала в речку – обрастало все более странными странностями. Лейтенант Томилин по пятому разу перечитывал протокол медосвидетельствования потерпевшей Виктории Худяковой, восемьдесят четвертого года рождения, ученицы девятого класса гусятинской средней школы, и в ушах у него так и звучал голос Алевтины Прокофьевны, фельдшерицы: никогда не видала таких здоровых, про таких только в учебниках пишут да в космос посылают.

Отодвинул протокол, крякнул, взялся за пачку «Примы». В пепельнице было полно, но идти вытряхивать не хотелось. Почему-то казалось – вот-вот осенит. В пачке сиротела последняя сигарета. Зажевал мундштук, не закуривая – ворочал в челюстях, нюхал, листал протоколы опросов не меньше дюжины человек местных. Насчет самолета. Или не самолета. Чего-то, с чего выудили девчонку из речки, возили несколько часов незнамо где, потом вытряхнули на улице явно не в себе – сам видел, это уже не протоколы! А потом это «что-то» исчезло в юго-западном направлении – и никто не видел куда, а те, кто видел, плетут такую отборную чушь, что их самих впору в «Скворечник» или в Бехтеревку…

За окном шел снег. Мокрый, липкий и обильный. Протоколы тоже слиплись. Еле разлепил. Вот – Овчинникова Людмила Петровна, кассирша железнодорожной кассы, двадцать седьмого декабря, в день происшествия, как раз дежурила. Видела летящий низко над путями аппарат. Летел наискось, от поселка в сторону кладбища, как раз над переездом. Окошко кассы смотрит на платформу электрички и переезд, так что тут все чисто, не врет. Крылья аппарата якобы взмахивали. Утверждает это определенно, повторила несколько раз. На вопрос насчет спиртного возмутилась. Еще вяло сказано – возмутилась. Что реально было – то не для протокола. Даже нарисовала форму этих крыльев, по-бабски назвав – «в виде юбки-многоклинки или зонта», но накорябала четкий полукруг с радиальными элементами каркаса. Снизу, под аппаратом, был прикреплен длинный предмет. Крепление похоже на кисти рук, схваченные в замок. Показала жестом и тоже настаивала на этой формулировке. Нос аппарата в виде головы человека с развевающимися волосами. Прямо-таки требовала именно так и записать. Записал. Хотя зря. Начальник увидит такие художества и точно обоих в «Скворечник» отправит.

Еще двое видели аппарат летящим – Кархунен Герман Леонович, кладбищенский сторож, и Тухватуллин Рашид Сагитович, старшина-контрактник внутренних войск. Сторож видел его сбоку, поэтому подробностей насчет формы крыльев не сообщил. Про звук говорил зато. Не идеально тихо все-таки эта зараза летела – какой-то, да был звучок. Тихий свист, так определил гражданин Кархунен. Что-то развевающееся вдоль всего аппарата упоминал. Светло-серый цвет. Круглая, облизанная головка спереди – «как у городошной биты», городошником в прошлом был, двадцать пятого года, ветеран войны. Про пьянку – не отпираясь сказал, что выпил в тот день рюмочку за помин души, с родственниками погребаемого. И что это бывает часто. Но что меру свою он знает, и до чертей болотных, «суо-лембойд», только городские могут допиться, они-де и в речках тонут, и в мороз мерзнут, и в бане им плохеет – порода такая рыхлая.

А контрактник – тот видел чертову машинку снизу. Как и кассирша. Военный человек, из вертолета десантировался – а поди ж ты, не упомянул ни шасси, ни хвоста. И крылья машущие. Кто Россию защищать в случае чего будет, если у нас военные такие? Ну, храбрый он – это может и быть, дагестанских-то моджахедов упороли на раз, так там, поди, после развала Союза никто ничего круче арбы и ишака не видывал. Что ж, и Рашиду этому любая техника – шайтан-арба? Одни подробности чего стоят: пока это летело, словно шторкой прикрыло груз, притороченный снизу. Груз старшина определил как козу или барана. Четвероногое. Видно, свежезарезанное. С него, типа, капало.

А уж те, кто видел само происшествие… Вот – несовершеннолетняя Лаптура Галина, сержант внутренних войск Марамзин Иван Дмитриевич и компьютерщик-частник без юрлица Скуридин Тимофей Калистратович. Все трое в один голос – про какую-то рыбу. То, что взлетело, сначала плыло по той самой речке. Где там плыть-то хоть, а еще местными себя называют. Галина Лаптура и Тимофей Скуридин, по крайней мере. Переплюйка, все речки у нас такие. Там и утонуть по большому счету негде, потерпевшая пошла ко дну только потому, что декабрь, вода ледяная, упала с приличной высоты. Кстати, протокол осмотра места происшествия сам писал. Ой, прочтет начальник – будет полный кабздох…

Мундштук сигареты изжевался в хлам. Закурил. Дым поплыл знаком вопроса. Расплываясь в отдельные нити, пряди. Нити вели… куда они вели? В цешок, что ли, опытный, филиал питерского оборонного КБ, который прозябать-то прозябает, да нет-нет и грянет чем-нибудь, продукцию за ворота выпихнет – их, что ли, эксперименты? Рыба… Торпеда? Очень уж они морщатся, когда такое – и вслух. Ему, Томилину, туда ходу нет. Если они – спокойно можно рапортовать об окончании дознания. И – в возбуждении дела отказано.

Потому что ну на что такое похоже, когда трое разом, почти в одних и тех же выражениях – у рыбы треснул плавник вдоль и раскрылись крылья, это как? И – у рыбы была человеческая голова с волосами, это как? В одних и тех же выражениях – да попросту со слов одного и того же источника слухов, вот что это такое! Ну-ка, сравнить…

Положил три протокола рядом. На улице было уже совершенно темно. Четыре часа дня, а темнотища. Настольная лампа не помогала. Зажег верхний свет. Так называемый дневной. Зазудело, застрекотало – дрр. Невозможно думать. Раздавил окурок. Из пепельницы посыпалось. Плюнул – зло, по-настоящему. Разлетелось по столу. Плюнул еще раз, выругался, смел все назад в пепельницу, вынес. Отказано, отказано в возбуждении, Новый год на носу, какое еще возбуждение. Вернулся, прочитал еще раз эти три. Нет, в разных выражениях. Но все-таки. Узнать, не было ли недавно телепередач с похожим сюжетом.