– Марина Сергеевна, давайте к делу, пожалуйста. Кто как очищал воду, какое отношение к этому имел священник.

– Воду перекрыли позавчера еще вечером. Ну, кто откуда потащили – на Новом поселке у людей свои колодцы, а остальные – кто из родника, кто из общественных колодцев, у автобусной остановки и на Лоцманской. И утром вчера привезли в водовозке. Вода разная. Вообще-то, плохая. Мутная. И говорили, что она очистилась, чудо там кто-то сотворил. А поп взъелся – без его участия, значит, нельзя, чудо не считается.

– А кто это чудо… учудил?

– Воду-то очищали? Говорят, Худяковы. Ходили по домам и очищали.

В голове у Амелина словно раздался тихий звон – дин-н-нь! Тихий и четкий звон совпадения. Худяковы. Худякова. Упоминалась в деле о похищении. Как потерпевшая. Поговорить, только паники не допускать – несовершеннолетняя. Стал заполнять повестку.

А заодно пометил себе: с дельтаплана тоже можно обронить плитку – выяснить, высоко или низко летает дельтаплан, шумно ли, должны были бы его заметить. Или нет?

Как Худяковы очищали воду, Марина не знала. Приборы, реактивы… Нет, слова эти ее не смущали. Образованная. Но не умела ни замечать подробности, ни описывать их. Получалось типичное описание с чужих слов. Человек подходит к емкости с водой, опускает туда руку – и вода уже чистая, а на дне слой осадка. Что в руке, действительно, можно и не углядеть, если нет этого самого дара острого глаза. А его нет. И сейчас Марина действительно видела только, что капитан ФСБ взял со стола бланк и начал его заполнять.

Это был ордер на еще одну экспертизу. Осадка из-под очищенной воды, который Амелин рассчитывал раздобыть в Гусятине. Хотя бы силами милиции. И еще одну бумагу написал он. Требовалось провести более тщательный осмотр места происшествия с несовершеннолетней Худяковой, включая обследование дна и берегов реки… как там по карте? Оя, кажется. Дна и берегов реки Оя от пешеходного моста в пгт Гусятино до устья. На предмет обнаружения высокотехнологичных материалов, приборов или их фрагментов.

– На ваших глазах пишу, – говорил Амелин, – чтобы вы были уверены, что не причинили никому зла. Вот – требуется исследовать осадок из-под очищенной воды, требуется осмотреть вашу речку получше. – Он снова позвонил, и дежурная отнесла Осокину записку с просьбой отпустить свидетельницу как давшую важные показания.

Осокин ответил согласием. Он подбивал предварительные итоги, одним глазом глядя в телевизор. Президент Ельцин сообщал народу о принятом решении уйти в отставку. Выходило, что шеф то ли предвидел, то ли имел информацию об этом. И ставил данное событие в зависимость от действий самого Осокина и остальных, задействованных в расследовании. Что ж, у Осокина совесть чиста. Подозрительный конверт, послуживший причиной для привода свидетельницы Нореш, сразу попал в лабораторию – и никаких следов взрывчатых веществ. Нореш отрицала всякий контакт, свой или мужа, с этими самыми веществами. И с неизвестными высокими технологиями. А также с мусульманами. Значит, в итоге все показания документально подтверждаются. Отпустить так отпустить. Заполнил и подписал пропуск.

– Меня привезли как есть, – сказала Марина, вставая со стула и показывая на свою одежду, – так я домой не доберусь. Телефона нет, дома тоже никого. Думайте, как меня туда доставить. И как я заберу назад дочь.

– М-м-м… давайте так. Ждем до восьми-тридцати. Когда поедут обследовать реку – вас туда, в машину. Идите в дежурку, я распоряжусь.

Ухнуло – дрогнул воздух вокруг, словно затвердел мгновенно, обнял стискивающе крепко. А потом снова стал воздухом. Годным для дыхания. Еще минуту-другую сыпалась сверху земля, хвоя и всякая лесная мелочь, но и это замерло. Новый воздух не так пахнул, как прежний, декабрьский, слегка промороженный. Тот – соснами, землей, порошей. Этот – тоже землей, но не лесной, легкой, а тяжелым песчаным грунтом и бетоном. А еще, смутно, почти исчезающе – отработанными газами и чем-то вроде запаха от приборов. Так пахло там, где он работал раньше. В полунаучном цешке, откуда его сократили.

С отработанными газами было понятно. Хотя мотор «Риги» смолк сразу, но что-то еще могло от него испаряться. А приборы? Откуда? И где он, собственно, находится?

Над головой было чуть светлее, чем вокруг. Звезды. А между звезд – хвоя сосновых ветвей. И чуть-чуть не черное, глубоко-синее небо. С одной стороны видимого ему окошка даже не синее, а ударяющее в оранжевый. Значит, в той стороне находится поселок. Зарево фонарей. А вокруг черно. Нет, не везде одинаково черно. Вот – чернее черного. В земляную стену уходит какой-то лаз.

Густав потрогал рукой край лаза. Бетон, а не земля. Край прямой. Не случайная яма, не звериная нора, не землянка, с лапотных времен оставшаяся. Инженерная постройка. Есть и правый край, и левый, такой же ровный, без следов разрушения. И верхний, полукруглый. Нет и следов каких-нибудь дверей, ворот. Значит, рассчитано на ходьбу… то есть движение прямо, беспрепятственно.

Стал ощупывать вокруг себя. Если эта яма – колодец, то должны быть стены. Они были такие же бетонные, как края лаза. Гладкие. Казались вертикальными. Вот – такое же отверстие напротив. Тоже четкие, без выбоин, прямые края, тоже сводчатый, дугообразный верх. Колодец большой, широкий. Ни ступенек, ни хотя бы скоб для хватанья, как пожарная лесенка – в колодцах канализации такие бывают. Ухватиться не за что, и как альпинисты делают – упираясь плечами и пятками в противоположные стены – тоже не вылезти. Ширина колодца больше человеческого роста. Это что ж – сидеть здесь, пока не найдут? Орать или фонариком сигналить. Хорошо, что фонарик из дому догадался захватить. Да ну! Один кекс из научного отдела, из той конторы, где работал Густав раньше, приходя в цех – обычно с заданием на изготовление особо головоломных деталей, – напевал песенку про альпинистов: «Через несколько минут или лет тебя найдут, никогда и нигде не унывай». «Или лет» – а харя не треснет? Так говорили во дворе. Не подходило категорически.

Глаза Густава постепенно привыкали к темноте. Он поднял мопед, поставил его на колеса, прислонил к стене, забрался ногами на седло. Нет, все равно не достать до краю. Скудный луч фонарика не давал уверенно судить о глубине ямы, но даже стоя на седле мопеда, Густав не доставал метра два. Прыгать не имело смысла.

Морозец, хоть и несильный, начинал забираться под куртку. Осеннюю – зимней Густав еще не доставал в нынешнем сезоне из кладовки. Машинально поправил шарф. Потом подумал, снял его. Измерил локтем. Метра полтора. Тоже мало. Если бы был ремень, скрепить, надставить – но джинсы он носил всегда без ремня. Не в армии.

Разорвать одежду – разрезать, нож есть – и свить веревку? Из джинсовой куртки должно получиться прочно. А что привязать в качестве кошки? И куда бросать? Вокруг деревья, но бросок же будет вверх, а тут надо вбок, по-над землей. Нет, портить куртку пока рано. Он ходил по дну ямы – два шага туда, два обратно – и мерз все сильнее. Наконец решился и втащил мопед в лаз.

Лаз был низкий. Приходилось пригибаться. К тому же вдоль него шла проволока, укрепленная на некоторой высоте над полом, на железных колышках. А на полу, хоть и приблизительно ровном, не щербатом, имелись два железных профиля, вроде рельсов, вделанных прямо в бетон, параллельно. Плюнул от досады, оставил мопед, прислонив к вертикальной стене хода. Он и сам не помнил, как очутился у него этот мопед. Кажется, посмотрел на кого-то… а как это так посмотрел? Не пил ведь ничего. Нет. Не вспомнить. Просто очутился, просто обнаружил в какую-то минуту себя уже едущим на нем, а раз так, то бросать не резон. Как заехал сюда – тоже было непонятно. В лес. И главное, зачем? Думать об этом было не только неприятно, но и бесполезно – как бы ни заехал, выбираться-то надо.

Светя себе фонариком, Густав пробирался, полусогнувшись, по подземному ходу. Казалось, что ход не совсем прямой, что он описывает широкую дугу. От колышка до колышка с непонятной и очень мешавшей проволокой, не дававшей идти там, где было выше всего и удобней, было десять шагов. Не настоящих, обычных шагов, а семенящих, придавленных. Значит, метра три-четыре. В луче фонарика было видно вперед десятки, если не сотни этих колышков. На десяток колышков попадался выступ бетона в стене с обеих сторон – вроде пары полуколонн, опор, поддерживавших свод. Дальше – казалось, что и колышки, и опоры не просто исчезают, сливаются с тьмой, которую не в силах одолеть тощий пучок света, а именно сворачивают. Влево. Но самым жутким было то, что ход шел вниз.