— Отлично! — От неловкости он заговорил слишком оживленно. — Привет тебе от Ольки. Только что мама звонила…

— Чай будешь?..

Она вдруг рванулась в прихожую.

— Да не бегай ты! — крикнул он. — Плачь здесь.

Тоня прижалась лбом к дверному косяку и заплакала.

— Слушай, — сказал он. — Я тебе помочь не могу?

Она опять убежала в ванную.

— Черт знает что такое, — виновато сказала, появившись. — Чай будешь пить?

— Давай, — сказал он.

— Если не хочешь, так не надо.

— Нет уж давай.

Аркадий слушал, как Тоня звякала в кухне посудой, и гадал, что же с ней произошло. Она принесла две чашки, поставила на табуретку перед тахтой, села с ним рядом и сказала:

— С завода меня выгоняют. Конечно, мне немного обидно.

Потянулась к чашке, увидела, что рука дрожит, и опустила ее.

Аркадий положил ладонь на эту руку, и Тоня привалилась лбом к его плечу, заплакала:

— Ч-черт… Мне плохо… Так плохо, Аркадий… Ч-черт…

Всхлипывая, бессвязно рассказывала, как струсил и накричал на нее Важник. Она не хочет, не может больше работать, ей никогда дочку не отдадут, да и не нужна она Оле, конечно, девочке лучше с дедом и бабушкой, а с ней, Тоней, всем плохо… Она рассказывала про японский халатик и дорогое белье, которыми пыталась удержать Степана, и как ей сейчас стыдно все вспомнить. Зачем она, дура, сорвалась тогда, все бы и сейчас было хорошо… Но сейчас ей и Степан не нужен, ей ничего не нужно, но почему ей всегда так не везет, она ведь так старается, ей так мало было нужно всегда… Кто в цехе выдерживал столько лет? Все уходили в отделы и институты, на чистую работу, а ей разве приятны грязь и ругань? Она же музыкальную школу окончила, а теперь она скучная, старая, отупела и огрубела, конечно, она никому не нужна… Аркадий ведь должен помнить, она не такой была…

Он сидел в неудобной позе, боялся пошевелиться. Он не мог найти ни одного слова для нее и страдал из-за своей бесполезности.

Тоня поднялась.

— Я новый чай сделаю. Попьем на кухне.

Он не спешил идта за ней, давал ей время успокоиться. Тоня позвала. Теперь она стыдилась своей слабости и отворачивалась.

— Ну вот, — сказала. — Это ты виноват. Господи, как я распустилась. Надо было тебе прикрикнуть.

— Хочешь, я с Грачевым поговорю? Или отец ему позвонит.

— Ай, Аркадий..

— Если я поговорю, Важник тебе ничего не сделает.

— Да разве в этом дело! Я… Ай, да что об этом говорить.

Она боялась опять заплакать, и он, понимая это, тоже молчал. Они сидели за столиком между раковиной и газовой плитой, молча пили чай. Тоня задумалась и забыла про Аркадия. Потом спохватилась, взглянула на часы.

— Поздно как. Ты уходи.

Он пришел в цех позднее обычного, к самому началу работы. Первый конвейер стоял. На втором несколько раз стукнула, словно примериваясь, формовочная машина. Затихла: и там что-то было не в порядке. Не сказав ни слова, он прошел сразу к себе в кабинет.

Лишние полчаса сна, которые он себе позволил, ничего не изменили. Вчерашнее равнодушие осталось, сон только загнал его глубже и сделал привычным.

Важник не снял плащ и опустился в жесткое кресло боком к столу, стараясь не глядеть на разбросанные в беспорядке бумаги. Взгляд невольно скользнул по верхнему листку, и Важник стал машинально вчитываться, пока не поймал себя на этом и не отодвинул раздраженно бумаги рукой.

Он хотел сосредоточиться. Гудение воздуходувок на печах, неровный стук машин, вибрация пола — все, что он никогда прежде не замечал, теперь назойливо лезло в уши. Он отмечал по стуку: заработал первый конвейер, потом третий, вновь захлопала и стихла машина второго… Позвонить?

— Грачев у себя? — Важник спохватился: — Здравствуйте, Зинаида Антоновна.

— Петр Григорьевич в кузнечном цехе.

Плохие, видно, в кузнице дела. Важник, взглянув через локоть на список телефонов, набрал номер. Он слышал, как Грачев, уже подняв трубку, продолжал распекать кого-то рядом и так же сердито буркнул в аппарат:

— Да.

Грачев явно не слушал, недовольно перебивал: «Потом, потом», а он все надеялся его убедить. В конце концов, уже неделю он добивается разговора, а у него предложения, решать надо, решать, плана не будет, люди без денег останутся, надо решать. Он не мог сказать, что люди перестают верить в него, и это страшнее невыполнения плана, потому что поправить это нельзя.

Мастера собирались на утреннюю оперативку. Шумно входили, рассаживались вдоль стен и за длинным столом против Важника. И тут впервые за все годы Важник испугался встречи с ними. Он знал заранее их ответ на любой свой упрек: «Нужны люди. Нет людей». Он спокойно сказал:

— Начнем с плавки. Васильев.

Они пришли сюда, как обычно готовые к яростным перепалкам, к обороне и нападению, многие — со страхом, но сегодня все цифры потеряли свою взрывчатую силу, и споры, обвинения и оправдания, лишенные своего скелета — его воли, — распались.

Важник скомкал оперативку, отпустил их обычным коротким «все», но они не спешили уходить, они слишком долго проработали с ним. Ждали, но он не умел говорить.

Кто-то словно завершил его разговор с Грачевым:

— Значит, людей не дадут и плана не снизят.

— Люди будут, — неожиданно сказал он.

И увидел, что ему поверили.

Брагина чуть задержалась, выходя за всеми, остановилась у двери. Он по спине увидел: ждет, чтобы позвал. Вспомнил их вчерашний разговор, вспомнил, как она сказала: «Хорошо. Я напишу заявление». Конечно, она тогда уже знала про совещание у Грачева, кто-то передал. Вспоминать вчерашнюю слабость было стыдно, и он нахмурился:

— Иди, иди, мне некогда.

Нужно было торопиться, но в маленькой приемной уже ждали. Увольнялись двое с формовки, Федотова пришла из-за квартиры. Входили в кабинет робко, останавливались далеко от стола, говорили почему-то виновато. Почему, черт их побери, они говорят виновато, черт их побери? Он стоя застегнул плащ, сказал Федотовой:

— Ладно. Потом. Меня вызывают.

На конвейерах шла заливка. Вместе с формами плыли фигуры в брезентовых робах. Работает сейчас почти одна молодежь, парни из армии. Он стал литейщиком в шестнадцать лет. Слово «литейщик» тогда звучало иначе. Тогда работали мастера, «зубры», хранители древних секретов ремесла. Качество стали определяли собственной слюной, шипящей на всплеске металла, — вот и вся лаборатория. Не каждый подручный мог стать сталеваром. Важник и сегодня умеет взмахом голой ладони перебить струю чугуна и не обжечься. Нынешние такого и не видели. Работает молодежь. В земледелке стоят автоматы. Ладно, сейчас всюду в земледелках автоматы, а вот стержневой автомат по горячим ящикам прижился только у него одного на всем заводе. И он может этим гордиться. Он не стал выискивать недостатки и недоделки у автомата, не пытался его похоронить, а не пожалел денег, закрепил лучшего электрика и слесаря шестого разряда — и вот работает автомат…

В феврале приезжали немцы. Он волновался, боялся показывать им цех. А они увидели «28Б7» у Брагиной, увидели горячие ящики и — «зер гут»!

У табельной цеховой художник кнопками прикреплял к фанерному щиту «Комсомольского прожектора» большой лист ватмана. Крокодил вилами гнал прочь небритого человека, на пиджаке человека было написано: Дергун В. К. Этого Дергуна вчерашним приказом Бажник перевел на нижеоплачиваемую работу за прогул. Он остановился, прочитал стихи под карикатурой:

В термообрубном отделении

Обрубщик Дергун

Весьма знаменит

Своим плохим поведением.

К труду не проявляет внимания,

Делает прогулы и опоздания.

Он нарушения делает исправно

И, хотя работает в цехе недавно,

Заслужил большого внимания,

Два раза получил взыскания.

И Дергун вполне заслужил

Укол крокодиловых вил.

Рядом стоял Костя Климович.

— Ты, что ли, сочинил? — спросил Важник. — Забористо.