Костя пожал плечами и отошел. Важник не заметил его обиды.

«Молодцы, ребята», — подумал он, мысленно уже прощаясь со всеми.

Массивная, седая, по-домашнему уютная Зинаида Антоновна встретила его в приемной:

— Вас разыскивают.

— Зинаида Антоновна, зарегистрируйте заявление.

Она округлила глаза — так он и поверил, будто ее можно хоть чем-нибудь удивить, — по-матерински укоризненно покачала головой. Затарахтел негромкий звонок, и она сняла трубку:

— Он здесь, Петр Григорьевич, идет.

— Сначала зарегистрируйте.

— Идите, голубчик, успеете, — ласково сказала Зинаида Антоновна, но он уже уловил — или это показалось ему — нотки, которые в широком диапазоне опытной секретарши предназначались для просителей.

И в самом деле, зачем торопиться? Он открыл обитую черной кожей дверь кабинета, за ней через порог — вторую такую же.

Совещание уже началось. Грачев кивнул Важнику из-за огромного своего стола: садись.

Отчитывался начальник сборочного. Отставание было в восемь машин. Грачев кричал, начальник цеха сборки, стараясь скрыть дрожь толстых пальцев, усиленно прижимал ими к столу тоненький листок сводки.

— Сделаем, Петр Григорьевич, сделаем…

— Чугунолитейный должен дать в этом месяце шесть тысяч тонн.

Важник сказал:

— Сборке нужна мелочь. На мелочи я не наберу шесть тысяч тонн.

— Будут шесть тысяч? — В голосе Грачева слышалось предупреждение, но Важник упрямо его не замечал.

— Если не будет номенклатуры. Я сделаю шесть тысяч, но сборка моторов станет.

К чему все это? Он уже объяснял: план в тоннах можно вытянуть тяжеловесным литьем, которое заводу сейчас не нужно. Если же делать мелочь, план в тоннах не получится. Но можно же уменьшить план, тоннаж нагнать к концу года, когда будет лучше с людьми!

— Я вам приказываю дать шесть тысяч тонн.

— Не могу, Петр Григорьевич. — Важник нащупал в кармане аккуратно сложенную бумагу.

— Я при-ка-зываю.

Важник молча положил на стол заявление. Грачев взорвался. Захлебнулся, застучал по столу кулаком:

— Улизнуть хочешь? Развалил цех и сматываешься? — Он скомкал и швырнул заявление на пол. — Не получится! Я увольняю вас, Важник, как не справившегося с работой! По статье сорок семь «в»!

Важник оглядел всех. Головы опущены. Он нагнулся, поднял заявление и, разгибаясь, почувствовал резкий, знакомый укол в поясницу. Молча вышел, прислушиваясь к своей пояснице. Где эта Зинаида? Он оставил заявление на столе. Сорок семь «в»… Погодите, Петр Григорьевич, не торопитесь, есть еще партком. Спустился с лестницы, с широкого крыльца заводоуправления. Наверное, споткнулся о торчащий из асфальта стержень (всегда он на него натыкается): дикая, оглушающая боль перехватила дыхание. Постояв минуту, он осторожно пошел к поселку.

Дома он лег на кровать поверх одеяла, боялся пошевелиться, щелкая время от времени выключателем электрогрелки, считал секунды, десятки, сотни секунд, ожидая «скорой помощи» и спасительных уколов новокаина. Потом считал, сбиваясь, секунды и минуты, пока уйдет боль. Из столовой и кухни слышались тихие голоса Нины и младшего сына. Нина чувствовала тревогу, понимала — что-то случилось, и ждала, когда он скажет.

— Ухожу с завода, Нина, — сказал он.

— Что? — Она не расслышала, но повторять ему не хотелось.

Позвонил из цеха Васильев, кричал, что кончился ферросилиций, Важник послал его к черту и повесил трубку. Однако подумал, что Васильев не сможет одолжить ферросилиций у стальцеха, позвонил в стальцех, все уладил и откинулся на подушку со смешанным чувством гордости и обиды за себя.

А ведь Грачев первый заметил и оценил его. Именно Грачев поставил его начальником крупнейшего на заводе, почти в две тысячи человек, цеха. Да и кто бы потянул тогда, кроме Николая Важника? Положение было тяжелым, цех давно перекрыл проектную мощность, а план рос с каждым годом. Что ж, он требовал от людей столько, сколько давал сам, многие ушли, но цех выкарабкался из заколдованного круга. Он умел платить, знал дело, работал по тринадцать — четырнадцать часов в сутки. Он крепко стоял на ногах и сорвался из-за пустяка. Это было год назад.

В последние дни квартала, когда все в цехе натянуто до предела (порвись где-нибудь — и план полетит к черту), ночью пришел электрик пьяный и сорвал полсмены. Да еще потом явился в кабинет с разговорами по душам… Погорячился Николай, схватил стул и через весь кабинет…

Как ему теперь явиться в партком? Счастье еще, что промахнулся. Ему, конечно, что надо и что не надо вспомнили. Исключили из партии, сняли с работы, опять мастером поставили. Против воли своей стал начальником Шемчак, сутками в цехе сидел, последние силы тратил, но чего-то ему не хватало. «Лентяй ты», — сказал ему Николай. Шемчак не поверил, а Важник не смог объяснить, что время, нервы, здоровье — этого цеху мало, что, кроме этого, нужно отдать цеху всю силу воображения, без которого проницательность невозможна и которое обеспечивается лишь сильным чувством.

Продержался Шемчак несколько месяцев, и пошло все вкривь и вкось. А когда отстали от плана на трое суток, когда сменил Шемчака другой начальник, но дело не улучшилось, поставил Грачев опять Важника. И вот на тебе… Нервы.

Уже в сумерках, когда он забылся, в прихожей раздался звонок. Говорили тихо, он пытался узнать голос, угадывая, и наконец позвал брата:

— Иван, я не сплю.

— Ого-го! — Иван обрадовался и, проскрипев через две комнаты сапогами, протянул руку: — Держи краба. Говоришь, помирать надумал?

— Да вроде нет, — усмехнулся Николай. — Успеется.

— А то смотри.

Вот кому хорошо все рассказать..

— …я, помимо разговоров, восемнадцать писем директору написал: нет людей. Увольняются, подаются в колхозы. Чем там лучше, тем мне тяжелее. За два месяца девяносто человек ушли, а принято двенадцать. Что-то я не то делал. Осложнились отношения. Мне, между прочим, РКК тридцать рублей штрафа всобачила за нарушение закона: по две смены некоторые вкалывали. Вычли из зарплаты.

И чувствую я — уже не верят в меня. А это самое страшное. Последние два месяца я на одних тяжеловесных деталях выезжал, все надеялся, что положение изменится. И есть же выходы! Можно было бы с зарплатой многое сделать, да у меня сколько предложений есть, решать надо, решать! Я Грачеву звоню в кузницу: «Решать надо!» «На то вы и начальник цеха, чтобы решать». Слова!! Будто он так мне и позволит… Тут я не выдержал: «Вы или не хотите, или не можете разобраться! Какой же вы директор! За что деньги получаете?»

— Так и сказал?

Николай промолчал. Про деньги он Грачеву не сказал, только подумал, но ведь все равно.

— За что, говоришь, деньги получаете? — захохотал Иван. — И бац — заявление на стол?! Хорошо-о…

Николай слабо улыбнулся. Может быть, и впрямь хорошо? А Иван, отсмеявшись, задумался: хорошо-то хорошо, но…

— И куда ты теперь?

— К тебе пойду, на овощи. Витамин «цэ».

Странно, но об этом Николай еще не думал. Он все еще не мог поверить, что с цехом покончено навсегда, как не мог бы усилием воли заставить себя умереть и родиться в новой роли.

Иван, как видно, заволновался.

— А все-таки, как ни крути, Грачев — сукин сын! — Он вопросительно поглядел на брата.

— Найду куда идти, — сказал Николай. — Заводов много. Бугров, например, всегда к себе возьмет. Правда, не литейщиком, снабженцем..

Ивану этого достаточно. Действительно, чтобы такой человек, как брат его, пропал? Такие люди на дороге не валяются!

— Только не снабженцем. — Он повеселел. — Снабженцем ты хуже делов наделаешь, поверь, сырое это у нас дело.

— А ты?

— Я — другое. Я везде смогу.

— Отчего ж ты такой… шустрый?

— Это я-то? Шутишь. Ты у нас шустрый. С тобой же драться боялись: ничего перед собой не видишь, ничего не чувствуешь, молотишь кулаками — психованный. Вот и теперь. Директор тебя трогал? Нет. Но ты потерпеть не можешь… Психованный!

Иван попал в точку, брат думал о том же. Много, обидно много он ошибался. Бугров звал его к себе, но кто его теперь возьмет с такой трудовой книжкой? Статья сорок семь «в» — не справившийся с работой…