А потом по сожженным глазам ударил свет.

— Лежи, — Кайе листом лопуха вытер лицо Огонька. В земляной нише под замшелыми корнями было полутемно… а поначалу показалось — невероятно светло.

— Где мы? — прошептал Огонек. Тело казалось легким-легким и тяжелым одновременно. Перед глазами плавали разноцветные пятна. Но он все видел. И был явно живым.

— В лесу.

Кайе казался совершенно измученным.

— Энихи… это был ты?

— Кто ж еще?

— Я думал, что умираю.

— Да ты и умер почти.

Кайе вытянулся рядом и застыл. Огонек не решался пошевелиться, а потом понял, что тот спит. Голова на сгибе локтя, по другой руке ползет яркий зеленый жучок.

Сам Огонек чувствовал, что не совсем еще вернулся на эту сторону — иначе почему вокруг так тихо, словно в лесу все вымерло? Солнце уже поднялось высоко, когда пришел в себя хоть немного, решился наконец сесть. После долгих сомнений решил потрясти спутника за плечо. Тот проснулся вмиг, распахнул глаза — они показались очень светлыми — и, похоже, не сразу понял, что происходит. Потом тоже сел, улыбнулся, скупо, но так довольно, словно получил подарок в десять раз больше чем ожидал.

— Что ты сделал со мной? — спросил Огонек.

— Я?! Это ты сам чуть не отправился в Бездну! Больше никогда не возьмусь вести полукровку, — сказал почти весело, но голос дрогнул.

— А то, что я выпил? — еле слышно, но мальчишку поняли.

— Найкели. Проводник. Объясняет крови, где Путь… иначе заблудится. Эсса долго готовятся, движутся по шажку, а детей Асталы бросают в его пасть, как щенят в воду. Те, кто может — плывут.

Кайе вздохнул глубоко.

— Мы с тобой еще не закончили. У многих все быстро выходит, но ты… в общем, им достаточно пробку из горла выбить, чтобы потекла Сила, а тебя это просто сломает.

Не дождавшись ответа, продолжил:

— Ладно, теперь будет попроще. Не отступать же! Сделаем из тебя… ну, хоть светлячка! И северное… песни их сможешь петь, остальное не для тебя теперь.

Огонек подумал немного.

— Светлячок… А ты, Кайе-дани, ты — кто?

— Видел лаву вчера? — он поднял глаза, непривычно серьезные. — Так вот… Там, в сердце земли, она и рождается. Я — часть этого сердца.

— Огненная гора?

— Вулкан — лишь то, что видно. Меньшее, чем я есть.

— Ты мог сжечь меня совсем?

— Еще бы.

— И ты… не нуждаешься в хворосте, чтобы гореть?

— Скорее мне станет плохо, если я попробую погасить это пламя. Меня спасло то, что я родился оборотнем.

— А К… твой брат? — споткнулся на имени и решил не произносить его вообще.

— Къятта… лава, что течет по долине. Лучше не стоять у нее на пути.

Огонек представил, как падает в жерло вулкана, и стало плохо. Если бы знал заранее, не согласился бы никогда!

Хотел что-то сказать, но не нашел слов.

А потом про слова позабыл. Все мысли сошлись в одну точку, до размера муравья — но очень злого, настырного. "Можно ли разбудить в полукровке Силу?"

Поначалу казалось — не выйдет. Как можно сосредоточиться и расслабиться одновременно, да еще и почувствовать то, что и вообразить не мог? Он пытался. Представлял, как зажигает костер, как сдвигает лежащий на траве камень… и только сердил своего наставника, мол, пытаешься грести, когда еще даже до лодки не дошел!

Держались за руки, и мальчишка ощущал, как в его жилы входит огонь, движется в крови, ищет дверцу. Это было страшно, но отказаться уже не мог.

Домой вернулись к вечеру другого дня. Их уже отправились искать, но Огонек так и не узнал, объяснял ли Кайе в итоге свое отсутствие.

Дома продолжили.

Оказалось куда тяжелей и дольше, чем могли ожидать; порой Огонек боялся, что его кровь попросту закипит. Тогда размыкали руки, расходились по разным углам или спускались в сад. Ладно хоть то непонятное зелье пришлось пить только первые сутки — от него мир распадался на части и просыпались страхи, которых раньше и не было вовсе. Из дома никуда не уходили, и даже ночью не расходились по комнатам, как прежде, и не до забав было — даже разговаривали мало, лишь когда сил хватало и немного прояснялось в голове.

— Отпусти, я сейчас упаду, — сказал Огонек, когда стены и пол совсем расплылись перед глазами, и услыхал "Куда? Ты с утра не вставал!"

Поначалу были только тяжесть и жар, каменный лабиринт снаружи и изнутри, но потом он почувствовал звук, стал им — и этим звуком были они оба. Наверное, для Кайе Сила была только огонь, но для полукровки проводником стала неслышная песня, дрожь, пронизывающая всё вокруг.

Теперь бы не поддался на розыгрыш или самообман — разве спутаешь те ощущения, когда вдруг, допустим, жабры или рука у тебя появились, хотя этой рукой ты поначалу делать ничего не умеешь? И при этом снова плывешь в бурном потоке, хотя этот поток не вовне, а внутри тебя. И этот поток звучит. И отчетливей — его ведущий, айари, как они тут говорили.

Утром четвертого дня Огонек проснулся первым — да и не спал почти. Небо еще было бледно-серым, а из окна тянуло прохладой. Вышел из комнаты, запоздало удивился, что Кайе этим не разбудил — обычно шороха было довольно.

В саду не таился, и кто-нибудь полукровку наверняка видел, но не окликнули. Дошел до птичника — не того, где держали для еды откормленных цесарок и уток, а другого, похожего на кусочек леса, где под зеленым лиственным пологом жили вобравшие в себя чуть не все краски попугаи, трогоны, тонкоклювые якамары. Изумрудно-красно-оранжевые, бирюзово-малиново-желтые… Их разводили для перьев и просто так, радовать глаз. С подрезанными крыльями, толстой ниткой на лапках, привязанной к ветке — не могли никуда деться из дома.

Совсем как он сам. Только нитка невидимая, а крылья…

Сегодня стало полегче, отпустили жар, напряжение, и он совсем потерялся. Теперь-то что будет?

Огонек сел, обхватил колени руками, опустил на них подбородок. Смотрел на яркие переливы, слушал неохотные, нечастые птичьи голоса. В эти дни в лесу птицы вовсю заливаются, а тут им особо и незачем…

— Ты чего здесь торчишь?

— Так…

Осознал, что небо уже вовсю розовое, и такие же розовые плывут по нему облака. И от прохлады почти ничего не осталось.

— Ты какой-то нахохленный, — Кайе присел подле него на корточки, бросил взгляд на усеявших ветки птиц, потом на Огонька. — Опять снилось невесть чего?

— Нет. Скажи… Ты решил подарить мне Силу. Но раньше и не думал, что с полукровками это возможно, а потом — ведь тебе стало интересно, ты любишь новое, любишь вызов. Если бы не вышло, и я погиб, ты бы нашел кого-то…

— Разумеется! Это же так забавно! — вскочил, неожиданно чуть качнувшись, и скрылся за жасминовой изгородью. Поднявшись, Огонек пошел следом за Кайе. Нашел его сидящим на краю небольшого бассейна, швыряющим в воду камешки; пристроился рядом.

— Прости.

— Я давно знаю, что ты придурок, — глуховато заявил тот, все еще глядя я воду. — Просто для развлечения не говорят такие вещи там, где я это сказал. Когда ты уже поймешь…

Остыл он быстро. В эти дни на редкость был терпеливым, может, из-за усталости.

Пятый день подходил к концу. Видно, самая сложная часть "пути" была позади, Огоньку становилось все лучше. Вчера уже мог смотреть на птиц, а сегодня вовсе повеселел. Снова были в саду, и Кайе рядом. Тот подогнул под себя одну ногу, подбородком оперся о колено другой. Рыжеватый закатный свет подчеркнул черты его, заострил. Или не закат? Лицо юноши было так явно осунувшимся, усталым, словно он поднялся после тяжкой болезни или вовсе от нее не оправился.

Огонек, желая, чтобы с этого лица сошла пугающая маска, спросил первое пришедшее на ум:

— Почему ты не хочешь длинные волосы? Носил бы хвост или косу, как многие в Астале… Тебе бы пошло…

— Зачем они мне, только мешают.