Жена с воодушевлением приняла мое повышение. Она была абсолютно далека от политики и не знала о существовании большого жадного моллюска, зовущегося бюрократией, а о том, что я являюсь одним из его щупальцев, она даже догадываться не могла. Зато мысль о том, что я стану серьезным начальником грела ей душу намного больше, чем глоток абсента. Ее приподнятое настроение передалось и мне. Так всегда бывало, когда я видел ее лучезарную улыбку. Я женился только ради того, чтобы как можно чаще наблюдать ее. Первый свой рабочий день на новом месте мы отпраздновали романтическим ужином. Хорошее начало успешной карьеры.

По истечении месяца я медленно, но верно вошел в нужную колею: должностные обязанности не доставляли мне особого напряжения, коллектив моего отдела был сформирован предыдущим руководителем довольно ровно, все отделения могли похвастаться отлаженной работой выверенного бюрократического механизма. Единственное, что беспокоило меня, это то, что я ни разу не участвовал в административном разбирательстве по применению к иммигрантам мер наказания. Я считал это не допустимым – руководитель просто обязан самостоятельно выбирать меры принудительного характера для пойманных преступников. В моем же направлении этим занимался заместитель. Я, конечно, доверял его опыту, но мои амбиции заставляли изменить сложившийся распорядок вещей.

Сейчас, с высоты прожитых лет, я смотрю на ту ситуацию иначе: я вижу все свои беды в гордыне, подкрепленной благодатной почвой авторитарного государства. Обостренное самолюбие – самый страшный из пороков. Сколько добрых людей стало жертвами своих непомерных амбиций. Я не стал исключением. Но тогда, в момент порыва ненастроенных струн души, фальшивя и не попадая в ноты благодетели, я широко шагнул в высокий зал, в котором проходили слушания дела. Потолок этого помещения, в центре которого располагалась большая старомодная люстра, имел куполообразную форму. Усевшись за широкий квадратный стол, держащийся на высоких толстых, как кабаньи лапы, ножках, я огляделся. Стены были покрашены в серый цвет, потолок по-старому отштукатурен, причем так ужасно, что приглядевшись можно было увидеть на нем тонкие трещинки, напоминающие сети паутины. Зал административных разбирательств был похож на готический католический собор, а я как молодой, безбородый, только что окончивший семинарию, священник сидел посредине этого лобного места. Помимо меня в помещении находился мой секретарь – строгая женщина средних лет с огромными, на все лицо, круглыми очками и туго затянутой шишечкой, собранной из жирных сальных волос. Секретаря звали Инга, она обладала колоссальным опытом канцелярской работы, но не имела ни детей, ни мужа. Ее многократно увеличенные оптическими линзами черные глаза бешено скакали по экрану монитора, пальцы отбивали чечетку на табло клавиатуры – она уже начала составлять протокол административного слушания. Мне сделалось жутко неловко – я еще не знаю, кому и за что мне предстоит выдавать принудительное предписание, а жестокая машина государственного обвинения в лице моего секретаря уже завелась и стала набирать первые обороты. Будь я исповедующим священником, я бы чувствовал себя более комфортно, потому что простить грехи пустому месту намного проще, чем обречь это самое пустое место на долгую и мучительную смерть.

В воздухе повисла напряженная тишина, нарушаемая мерным постукиванием секретарских пальцев. Все окружающее было каким-то бутафорским, искусственным, как будто единая могущественная воля, которая руководила всем происходящим, решила поиграть в реальную жизнь своими ведомыми марионетками. Мы, все находящиеся в этом зале, были этими куклами и покорно играли предоставленную нам роль. Я был судьей, Инга – секретарем. И скажу откровенно, в ней было больше театрального таланта, чем во мне. Она вдохновенно морщила брови при набирании ранее незнакомого ей текста, шлепала своими тонкими натянутыми губами, читая уже напечатанное, и регулярно поднимала свой вопросительный взгляд на испещренный морщинами потолок. Я же был вдавлен в кресло и казался сам себе песчинкой, брошенной в бесконечный поток времени. Собственно, все так и было: я не ощущал никакой власти, моя воля принадлежала другой воли, моя сила была сосредоточена в ягодичных мышцах, и я был чертовски мал по сравнению с этим храмом судьбы. Трудно дать определение всем тем ощущениям, которые я испытал, находясь там тогда. Это был такой широкий диапазон чувств, что его нельзя охватить парой конкретных фраз. Куцыми стихотворениями Маяковского не опишешь то, о чем мало будет всего красноречия Толстого и изощренности Ремарка. Моя голова шла кругом. Единственное, что я тогда знал, так это то, что я хочу поскорее закончить со всем происходящим. Повинуясь своему желанию, я нажал на красную кнопку «вызова», которая была ввинчена в стол. Раздался крякающий тугой звук. Двери зала распахнулись, и перед моими глазами предстал худой сгорбленный старик. Его голова была опущена вниз, из-за густых лохматых волос, свисающих ему на лицо и отбрасывающих на нее тень, я не мог узнать даже его национальность. Он медленно шел в мою сторону. Я обратил внимание на то тряпье, во что он был одет. Мою жертву можно было легко спутать с огородным пугалом: длинные парчовые штаны кровавого цвета были испачканы темно-коричневой грязью и, на первый взгляд, в прошлом являлись добротными красными шторами, снятыми с барского карниза непослушным рабом; на ногах этого человека вообще не было ничего, зато шея была обмотана разноцветными шарфами в таком количестве, что из этих шарфов, если их распустить, можно было умудриться сшить большой парус для среднего размера яхты. Единственной подобающей вещью, во что было облачено это пугало, являлся широкого покроя малиновый пиджак, который почему-то был надет на голое тело. Подойдя к положенной белой линии, очерченной специально для выступления обвиняемых, человек медленно опустился на колени. В этот момент я увидел его лицо, представляющее собой сине-багровую кашу перемолотых морщин, складок и черт.

Я наблюдал за всем происходящим как будто со стороны: расплывчатое кровавое пятно было брошено в серый сумрак преисподней; Инга – падший ангел адской канцелярии извергала огонь из своего тонко вырезанного рта на этом несимметричном лице, похожем на большую эволюционирующую картофелину. Пятно изо всех своих последних сил сопротивлялось, оно молило о пощаде, стоя на коленях. Словно откуда-то из-за спины я слышал жалобные всхлипывания грубого хрипящего голоса…

Жизнь имеет свою цену. Однако ничему не может быть цена жизнь. Совершая преступление, человек априори готов понести все негативные последствия, которые из этого вытекают. Но это не значит, что цена преступлению – человеческая жизнь; это значит, что жизнь оценена в необходимость его совершения.

Красное пятно нарушило закон – самовольно пересекло границу Вечного города.

«Какая же жизнь была у этого несчастного, если он оценил ее так дешево, в банальном пересечении границ?!» – до сих пор ищу ответ на этот вопрос и не могу найти.

Я был поражен всей скупостью происходящего: Инга оглашала обвинительное заключение, которое было накидано на бумаге еще до прихода обвиняемого, а человек-пятно молча слушал ее и нервно тряс своей лохматой головой. Он отчаялся и оставил все попытки разжалобить комиссию в моем единственном лице. А зря, потому что я находился на пределе своих морально-волевых возможностей и если бы он продолжил скулить, то помилование было бы не таким уж и невозможным развитием событий. Причина заключалась не в слабохарактерности или излишней впечатлительности, которыми я не обладаю, а в том, что я внутренне не был согласен с вынесенным решением. Постоянное внушение особой культурной и геополитической ценности граждан Вечного города, их избранности по отношению к гоям и гражданам иных государств, особого исторического пути нашего развития вступили в диссонанс с реальной действительностью. Я своими собственными глазами видел, что гои обладают той же физической структурой тела, разговаривают на нашем языке и вообще мало чем от нас отличаются. Они также любят жизнь и цепляются за нее всеми возможными способами! В то же время гоям запрещено жить там, где живем мы, иметь те блага, что имеем мы. Гои могут работать только на благо изгоняющего их Вечного города. Все великие стройки века были построены гоями, их тяжелым и мучительным трудом. Древние люди в своих представлениях о построении мира считали, что Земля стоит на трех китах. Религия, а потом и наука развенчали представления древних о построении вселенной. Я же искренне считаю, что Вечный город опирается на гоях, которые как могучие атланты, держат его на своих плечах, покорно несут все сопутствующие этому тяготы. Ни современная политическая религия, прививаемая Правителем Вечного города, ни наука не изменят моего представления о построении нашего маленького ссохшегося мирка. Эту истину я открыл для себя тогда, в зале административных слушаний. Серые дозорные стены и старый маразматичный потолок стали свидетелями моего перерождения, превращения мысли во что-то материальное. Если раньше я мог себе позволить усомниться в официальной идеологии, но только в рамках своего собственного сознания, то сейчас я осознал свою возможность сделать это открыто, сотрясая воздух обоснованными и взвешенными претензиями.