Инга заметила изменения, произошедшие во мне. После того, как человек-пятно, приговоренный к пожизненным принудительным работам на урановых рудниках, был выведен из зала, она подошла ко мне и учтивым тоном предложила стакан воды. Я подчеркнуто резко и по возможности максимально грубо оборвал дальнейший диалог. У меня не было никакого желания общаться с ней о чем-либо. Я отдавал себе отчет в том, что Инга, как добросовестный работник, только делала то, что предусмотрено ее трудовой инструкцией. Однако ее механичность и монотонность, с которой она сначала составляла, а потом зачитывала решение комиссии, свидетельствовали о ее черствости, индифферентности к чужим переживаниям, о бездумном выполнении своей работы. Таких людей я уважать не мог. Отец когда-то давно говорил мне: «Мой мальчик, запомни, если ты будешь относиться без души к тому, что ты делаешь ежедневно, значит, настало время задуматься – есть ли в тебе душа вовсе». Если верить этим словам, то в Инге души не было. Она была ярким представителем рядового жителя Вечного города, высшим достижением которого за всю его жизнь является сам факт своего появления на свет.
Я дал указание Инге ввести нового обвиняемого, но строго настрого запретил раньше времени начинать вести протокол. Руководить заседанием вызвался я. Это не значило, что у меня было намерение освобождать от наказания каждого, кто пересекал границу Вечного города. Я был в своем уме и знал, чем именно чревато такое добродушие. Суть заключалась в том, что я желал соблюсти все морально-этические процедуры, предвещающие момент наступления кары. Лицо, в отношении которого выбирается мера ответственности, ни за что не должно знать о предопределенности ситуации. Судьбоносность каждого жеста, каждого слова – вот, что должен чувствовать обвиняемый, стоя перед судьей, а не явное, резкое и приторное безразличие по отношение к себе и своей жизни со стороны единой системы, ополчившейся против жалкой единицы. Безразличие ранит сильнее, чем само наказание. Когда человеческая жизнь находится на весах правосудия, меньше всего хочется видеть зевающих судей с потухшим взглядом, отбывающих номер на своем рабочем месте. На деле же, все так и происходило – какой бы цирк ни устраивал обвиняемый, судьям он был неинтересен, им не было до него дела. Служителям закона было где и с кем спать, было чем побаловать свой желудок. Их сытая и пушистая жизнь противопоставлялась мокрой кляксе на вычищенных до блеска сапогах. Эта клякса – жизнь того несчастного, который распинался перед ними в своем последнем предсмертном танце. Я решил изменить сложившуюся систему. «Человек, что бы он ни совершил, заслуживает человеческого к себе отношения» – этот девиз стал моим профессиональным кредо на всю дальнейшую жизнь.
Всех последующих обвиняемых я внимательно выслушивал, задавал им уточняющие вопросы, расспрашивал о мотивах совершенного преступления. Процесс рассмотрения дел перестал иметь сходство с механическим конвейером, бесконечно штампующим клонов человеческих судеб. У мертвенно бледной процедуры стал проступать розовый румянец человечности.
Очень много людей прошло мимо меня за этот долгий тягучий день. Старые и молодые, высокие и низкие, худые и толстые, мужчины и женщины. Все они были абсолютно разные как внешне, так и по своему характеру, по манере восприятия действительности. Но, несмотря на все отличия, было в них что-то общее, та еле заметная черта, которая выделяла их среди миллионов граждан Вечного города. Внешне они казались обычными людьми со своими привычками, тайнами и предпочтениями. Но стоило им задуматься, целиком погрузиться в себя, как тут же из глубины недр их истерзанной души, проступала неподконтрольная им гневная сущность. Смесь обреченности с безнадежностью. В такие моменты взгляд их становился потерянным, отсутствующим, дыхание совсем редким, а кожа бесцветной. Призраками давно пережитого прошлого стояли они перед начерченной белой линией, ожидая какую же оценку заслуживает их никчёмная жизнь. Многие из них, услышав приговор, воспринимали его как должное; кто-то начинал проклинать меня, Ингу и весь сошедший с ума мир. Я с пониманием относился к любой их реакции, ведь неизвестно, как я бы повел себя при подобных обстоятельствах.
Отсидев в зале разбирательств шесть с половиной часов, я стал чувствовать острое покалывание по всему телу. Так всегда бывало со мной, когда физическая нагрузка одолевала мой организм, изнуренный тяжелой психотравмирующей ситуацией. Кивнув Инге, в знак того, что пора завершать слушания на сегодня, я поднялся со своего рабочего места и собирался выйти из этого унылого серого помещения. Разминая затекшую шею, я направился в сторону выхода, как вдруг мое внимание привлек странный глухой шум, раздающийся с противоположного конца зала, оттуда, откуда выводят обвиняемых. Я всегда гордился тем, что лень – была последним качеством, которое могло заставить меня пойти у него на поводу. Мне никогда не представляло труда заняться делом, даже вопреки моему желанию. Я не был трудолюбив, просто я был чрезвычайно легок на подъем по любому поводу. Вот и в тот момент, я, не раздумывая, повернул голову в сторону источника услышанного мною шума и изменил курс своего движения. Как выяснилось, в силу того, что я вел допрос намного дольше, чем мой предшественник, мы не успели рассмотреть одно административное дело. По правилам Вечного города, если пойманному лицу не успевали вынести приговор в назначенный день, то этот несчастный подлежал аресту на срок до даты следующих слушаний. С учетом того, что запись на слушания велась за месяц вперед, то «опоздавший» имел перспективу месяц провести в камере временного содержания. Поэтому обвиняемый по этому делу и стучался сейчас в закрытую перед ним дверь.
Большой поджарый кусок свинины, обрамленный скворчащим на сковороде лепестком нежного копченого сала, приправленный базиликом и щепоткой свежего мелко порезанного укропа. Гарниром к этому восхитительному блюду служила сваренная на медленном огне молодая картошка, тающая во рту и имеющая молочный вкус. Тарелка с этими вкусностями, наверное, уже стояла на кухонном столе в ожидании меня. Я должен был вернуться домой как час тому назад. Моя милая жена хорошенько приготовилась к моему приходу. За последние два года нашего совместного проживания, она сделала заметные успехи в кулинарии и создании домашнего уюта. Она без устали старалась меня порадовать чудесными кулинарными изысками. Сытый кот и тот меньше был благодарен хозяйке, чем я своей жене.
Задумчиво посмотрев на часы, я отмерил три шага минутной стрелки. 1/20 того, на что я уже пошел. Могло ли это каким – либо образом повлиять на мое теперешнее состояние? Да, я тороплюсь, но не настолько, чтобы вступать в конфликт со своей совестью.
–Инга, останьтесь, вынесем еще один вердикт.
Мой секретарь предпочла не отвечать на мою реплику, что было довольно правильно – от ее мнения все равно ничего не зависло. Единственным проявлением своего недовольства с ее стороны послужило громкое причмокивание, какое обычно издают маленькие дети в ответ на въедливые замечания родителей.
Поправив рабочий костюм, я привычным движением нажал на кнопку «вызова». Дальнейшее развитие событий я помню отчетливо, хоть в тот момент у меня и создалось впечатление нахождения в каком-то тумане. Ощущение нереальности происходящего вновь овладело мной, и причиной тому являлся вошедший в зал обвиняемый. Мне трудно составить целостную картину его образа, потому что перед моим мысленным взором всплывают отдельные фрагменты, которые, как элементы пазла, цепляются один за другой. Но было в этом образе что-то незаконченное, какая-то составляющая, которая так и осталась не раскрыта мне. Волнующая тайна, непостижимый и невидимый человеческому глазу крючок, на который вешают карнавальные костюмы и маски. На этот крючок был повешен и я в своем деловом и чопорном одеянии инквизитора.
Первое, на что я обратил внимание – это ноги. Длинные загорелые ноги, обутые в открытые ботинки на большой платформе и высокой шпильке. Ноги не были прикрыты, так как их обладательница носила короткие рваные джинсовые шорты. Эти ноги как будто вросли в землю, настолько они были едины с природой. Сильные правильные ноги, они просто обязаны быть опорой чему-то фундаментальному и вечному. Невозможно представить, что эти ноги могут состариться. Они будут всегда, вокруг них крутится весь мир и если с ними что-нибудь случится, то и вселенной придет конец. Далее перед моим взором предстало красивое спортивное тело, одетое в белый лоп-топ. Бронзовый загар, древнегреческий эталон красоты, выдавал в этой девушке человека физического труда, постоянно находящегося на солнце. Обвиняемая властно проследовала к белой линии. Когда тусклый свет старомодной люстры упал на ее лицо, я был поражен правильностью его черт. Все в ней было гармонично. Большие голубые глаза, словно стальной буравчик, прямо и дерзко сверлили меня как мягкую деревянную пробку. Да что греха таить, я себя так и чувствовал: мягкой пробкой, загнанной в самое горло этого узкого серого зала. Мне было некомфортно сидеть за своим гробовым столом, в то время как эта прекрасная девушка стояла передо мной в ожидании своей участи. Я замешкался на какое-то мгновение, что не могло не ускользнуть от пары уставившихся на меня глаз. Инга восприняла это как посыл к действию и стала небрежно и устало зачитывать материалы административного дела. Обвиняемая же не сводила с меня своего взора. Хищница, она чувствовала слабость перед ней своей жертвы, коей я был на тот момент. Тяжелая хватка небесных глаз, как петля на шее, обжигала и заставляла громко и скачкообразно дышать. Воздух в зале стал липким и надоедливым, он не проникал в достаточном количестве в легкие, зато давил непомерно на плечи и голову. Стоящая напротив меня девушка не шевелилась, ее русые прямые волосы неподвижно лежали на изгибах плеч. Гордая прямая осанка и ровное дыхание. Так не ведут себя приговоренные к смерти.
