Затем настроение менялось снова, и чаще не в пользу власти. В острые исторические периоды колебания настроений широких масс надежному прогнозу не поддаются и переход от приятия либо равнодушия к неприятию может занимать считаные месяцы или даже недели. У белых оказался весьма небольшой кредит доверия: после их прихода население решило, что уже в 1918 году война, измучившая всех, закончится и дела вот-вот поправятся. Но обстановка воюющей страны не способствовала улучшению положения, а неизбежного ухудшения белым не простили.
По достаточно обоснованному мнению большевиков, у зажиточных сибирских крестьян, испытывавших крайний недостаток промтоваров, было острое желание восстановить связь с Советской Россией и продавать туда излишки хлеба, образовавшиеся после прекрасного урожая 1918 года939. Когда же колчаковская власть стала рушиться, от нее отвернулись почти все. К октябрю 1919-го, как признавал соратник Колчака, «население проявляло озлобление» к власти. Аппарат управляющего Иркутской губернией сообщал, что после падения Омска настроение «почти всех групп населения» губернии «по отношению к Правительству враждебно»940.
Отрицание авторитета власти имело самые катастрофические последствия. С каждым месяцем Гражданской войны нарастала архаизация общественной жизни. Особенно опасной выглядела долговременная эпидемия самосудов, которые резко росли в числе и прибавляли в жестокости. Мировой судья 3‐го участка Акмолинского уезда 28 мая 1919 года отмечал: «…революция развеяла последние зачатки правосознания, имевшиеся в массах. Народ был предоставлен самому себе… и он пошел по пути безначалия, бесправия и самосудов, наиболее понятному для его правосознания». Говоря о многочисленных самосудах, современный автор констатирует: «У палаческих наклонностей населения не было надежного „сдерживателя“ ни в лице прокурорского надзора, ни в лице омских властей или местного самоуправления»941.
Что крестьяне, что горожане были уверены: чем более массовым будет участие в убийстве, тем меньшей окажется индивидуальная вина каждого. С 1917 года в Бийском и Томском уездах фиксировались многочисленные случаи закапывания заживо тех, кого подозревали в воровстве; в мае 1919 года в Омске пьяная толпа, науськанная каким-то провокатором в военной форме, начала – за «неправильное» тушение пожара – избивать брандмейстера Гасникова, которого едва живым отбили у толпы его подчиненные942. В апреле 1919 года в селе Ивленском Петропавловского уезда Акмолинской области на волостном сходе за отказ выдать на самосуд подозреваемых в конокрадстве был убит помощник начальника участковой милиции и тяжело ранены два милиционера. Газета «Уссурийский край» отмечала, что в Амурской области много самосудов и прав оказывается тот, кто выставит больше спирта. Прокурор Читинского окружного суда докладывал начальству: «Самым ярким проявлением большевизма со стороны населения является то, что оно за разрешением своих споров и тяжб обращается не к законным властям, а к главарю шайки»943.
О характере белой власти и ее целях сибиряки почти ничего не знали. В целом они были склонны верить красной пропаганде больше, чем довольно слабой белой. (Хотя, как сообщали в апреле 1919 года власти Тогурского уезда, прибывающие в Нарымский край раненые солдаты «своими рассказами о зверских поступках большевиков с мирным населением в прифронтовых полосах» вызывали у местных жителей «отвращение к большевикам»944.) Характерно, что основная часть зауральского населения, очень быстро разуверившаяся в белых, недоверчиво воспринимала те рассказы о большевистских притеснениях и зверствах, которые распространяли многочисленные беженцы; напротив, фантастические слухи о дешевизне хлеба на советских территориях, крепком порядке и отсутствии спекуляции вызывали доверие945. Эвакуировавшиеся в глубь Сибири пермские рабочие летом 1919 года были неприятно поражены «наличием большевиков во всех слоях общества» и говорили, что «Сибири надо хлебнуть горького до слез», так как при правлении большевиков «у крестьян не было бы по 5–10 коров»946.
Революционное насилие стало фактором, дополнительно подхлестнувшим противостояние деревни и города. Характерна цитата из письма красноярского жителя, которое было отправлено примерно в середине 1920 года, но отражало взгляд деревни и на более ранние события: «…несдобровать советской власти, уж слишком комиссары закомиссарились, озлобляют своими проступками рабочий и крестьянский люд, а ведь они партизаны душой и телом и часто можно слышать от крестьянина такие слова: „Сначала поморим город голодом, а потом придем с дубинами и выгоним их“»947. Ранний большевистский историк честно отмечал: «Эта подозрительность и недоверие к городу, а вместе с тем и к… пролетариату… выбивали нередко из-под коммунистической партии почву для организационного и политического овладения [крестьянским] движением»948. Вместе с тем очевидно, что традиционное манихейство крестьянского мира перешло в манихейскую, по сути, идеологию большевиков.
Американский историк П. Кёнез, изучивший события на Юге России, писал: «Страна развалилась, и фактически в каждой деревне была своя гражданская война, зачастую не имеющая никакого отношения к идеологии красных и белых»949. Очевидец сообщал, что уже весной 1918 года на Украине были «деревни, опоясанные окопами и ведущие друг с другом войну из‐за помещичьей земли»950. Одни (дезертиры и т. п.) участвовали в повстанчестве, чтобы выжить за счет оружия. Другие защищали себя и родных от реальных и фантомных притеснений со стороны городских властей. Третьи стремились за добычей. Четвертые искали приключений, реализовывая себя в качестве бойцов951. Исаак Бабель в конармейской новелле «Учение о тачанке» упоминал «строение недавнего украинского села – свирепого, мятежного и корыстолюбивого». Таким же было село сибирское или дальневосточное.
Один из петроградских интеллигентов, историк и литературовед А. Я. Левинсон, посетивший Сибирь в конце 1919 года, писал о партизанах: «Что подняло их с пиками в руках против режима, утвердившего их собственные права? Отчасти бесчинства атаманов, поборы, побои, беспорядок и хищничество, чинимые самовольно местной воинской властью. Но лишь отчасти. …Мятежная вольница тайги восстала против порядка, против порядка как такового»952. Основательным выглядит мнение рядового, но проницательного участника Гражданской войны: «Крестьяне относились к белым и красным с одинаковым недоверием, но больше опасались белых. В бурное революционное время практически каждый крестьянин совершил акт насилия, который угнетал его: в ряде случаев это был небольшой проступок, в других же – более серьезное преступление, такое, как грабеж и даже убийство. Крестьянин не любил красных, но верил, что при их власти его не призовут к ответу за старые преступления. С другой стороны, он связывал победу белых с опасностью ответить перед судом за свои проступки»953.
Здесь следует отметить, что отношение крестьян к основным противоборствующим силам оставалось ситуационно противоречивым. Один из современников отмечал, что иные крестьяне, как, например, в Рязанской губернии, «ждали „Толчака“ [Колчака], готовы были понести ответственность за грабеж помещиков, лишь бы отделаться от коммунистов». В. П. Булдаков пишет, что «…чаша весов Гражданской войны склонялась в ту или иную сторону подчас под воздействием невидимой борьбы внутри сознания и психики обычных людей, захваченных и ошеломленных „красной смутой“. А так называемые „инертные“ массы в кризисные моменты истории бывают не только наивно утопичными, но и боязливо прагматичными. Они и сделали конечный выбор: имеет смысл рассчитывать лишь на „понятную“ и непреклонную силу»954.
