Вожак черемховских шахтеров анархист А. Н. Буйских непринужденно замечал, что после захвата власти в Черемхово они применяли к своим критикам «оздоровляющий рецепт» – «10 или 15 дней заключения в… собачьем ящике»418. Желающих не только арестовывать, но и уничтожать своих противников было более чем достаточно. Мемуарист В. Чащин так вспоминал о председателе Верхнеудинского совета В. М. Серове, убитом белыми: «За… контрреволюционную деятельность было решено арестовать около 200 человек офицеров и прапорщиков. Плохая бы их участь ожидала, но Василий Матвеевич и тут стал на защиту их, стараясь миновать крови, и медлил в отношении ареста и довел тот список до 30 человек, да в сущности и последние 30 человек не были арестованы»419. Тем не менее есть сведения, что большевики к лету 1918 года успели ликвидировать около 150 жителей Верхнеудинска420.

Практика сибирских коммунистов в конце 1917 и весной–летом 1918 года затронула в большей степени города и окрестные территории, подвергшиеся первым значительным конфискациям имущества, чрезвычайному обложению, реквизициям продовольствия, а также прямым грабежам и арестам. Уже в конце 1917 года в Прибайкалье сетовали на действия «разных самочинных групп», которые «в далеких деревнях, в двухстах верстах от железной дороги, организовывали из солдат, возвратившихся с фронта, „фронтовые комитеты“, „комитеты солдатских депутатов“, вводили налоги… с одной целью – вознаградить вернувшихся с фронта за понесенные ими убытки»421. Как вспоминал лидер Каменского совета Алтайской губернии И. В. Громов, в этот период в уезде из‐за самозахватов земли переселенцами «нередко происходили драки и убийства»422.

Но в целом глубинка, защищенная расстояниями от реквизиционных отрядов, толком узнать о большевиках не успела. Современный автор заметил, что весной 1918 года сибирское общество переживало спад интереса к политике и ослабление революционаристского настроя, а «сопротивление большевизму в Сибири вплоть до… начала мятежа Чехословацкого корпуса не отличалось ни особой ожесточенностью, ни большим числом жертв», поскольку сибирская деревня еще не втянулась основательно в Гражданскую войну423. Частые антибольшевистские восстания и выступления обычно не отличались многочисленностью. Однако коммунистическая власть и ее оппоненты летом 1918 года смогли вовлечь активную часть населения в вооруженное противостояние.

Левый экстремизм в России имел глубокие корни в антибуржуазных настроениях основной части населения, включая многих интеллигентов, воспринявших идеи марксизма в качестве новой и суровой религии (впрочем, еще декабрист П. Пестель в своем конституционном проекте «Русская правда» утверждал, что общественное благо возможно лишь при строгой дисциплине, для чего необходима сильная политическая полиция, способная к массовому сыску). Пример А. Н. Радищева, ужаснувшегося якобинскому террору, оказался невостребованным.

О пристрастном отношении классиков марксизма к насилию, которое они признавали «повивальной бабкой истории», свидетельствуют их вполне определенные высказывания. В мае 1849 года Маркс говорил в «Новой Рейнской газете» о «революционном терроризме» как о единственном средстве «сократить, упростить… кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества» и притом угрожал правительству: «Мы беспощадны и… не будем прикрывать терроризм лицемерными фразами»424. Энгельс в письме соратнику-эмигранту в апреле 1853 года спокойно рассуждал о скорых и беспощадных «коммунистических опытах», диктуемых революционным нетерпением: «…под давлением пролетарских масс… мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы… наступит реакция и… нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже»425.

Марксисты и народники изначально относились к перспективе как национального, так и мужицко-пролетарского террора спокойно. Впитавший гегелевскую идею об «исторических» и «неисторических» народах Энгельс в начале 1849 года уверял, подразумевая в основном славян: «В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом»426. В конце 1858 года Маркс в статье «Об освобождении крестьян в России» предсказывал скорое кровавое крестьянское восстание в ответ на недостаточно радикальные предложения Главного комитета, занимающегося реформой: «…настанет русский 1793 год; господство террора этих полуазиатских крепостных будет невиданным в истории…»427

Однако ленинцы вели свою генеалогию не только от Маркса с Энгельсом, но и от еще более крайних радикалов – вроде немецкого революционера К. Гейнцена (1809–1880), который, по цитате, приводимой А. И. Герценом, полагал, что «…достаточно избить два миллиона человек на земном шаре – и дело революции пойдет как по маслу»428. Правда, Гейнцен выглядел довольно умеренно по сравнению с иными русскими революционерами. О неизбежности грядущего революционного террора в 1852 году писал своей возлюбленной Н. Г. Чернышевский: «Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня»429. А П. Н. Ткачёв, озлобленный тюремным заключением, некоторое время считал, что для обновления России необходимо уничтожить всех людей старше 25 лет430.

Поклонялись террору и другие виднейшие русские революционеры. Так, Н. В. Шелгунов писал: «Если… пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно»431. А П. Г. Заичневский был уверен: «…прольется река крови… погибнут, может быть, и невинные жертвы… <…> …Бей императорскую партию… бей на площадях… бей в домах, бей в тесных переулках… бей по деревням и селам! Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами»432. Процесс над группой С. Г. Нечаева оказал сильное влияние на тогдашних молодых народников, и сын помещика В. К. Дебогорий-Мокриевич вспоминал: «…в вопросе об убийстве [студента] Иванова после размышлений мы… признали справедливым принцип – „цель оправдывает средства“»433. Полная аморальность подобных ультрареволюционеров привлекала Ленина434, особенно восхищавшегося фигурой кровавого демагога Нечаева и не забывавшего повторять бакунинско-нечаевский тезис о том, что нравственно все, способствующее торжеству революции.

Большевики буквально молились на опыт террора якобинцев, копируя его, где только возможно. Весьма образованные деятели Французской революции дали множество примеров палаческого неистовства. Якобинец Ошар писал другу после массовой казни: «Какое наслаждение испытал бы ты, если бы видел осуществление национальной справедливости над 209 мерзавцами! Что за зрелище, достойное свободы! Дело пойдет!» Кутон, ратуя в Конвенте за увеличение числа казней, настаивал: «…время, необходимое для наказания врагов, не должно быть больше времени, необходимого для их опознания». Марат каждый день требовал «убийств, убийств и убийств!»435.