Потрясающее свидетельство Скрынникова важно имен­но тем, что он сам принадлежит, как мы помним, к «аграр­ной школе» советской историографии и постольку заин­тересован не в преувеличении злодейств опричнины, а на­против, в их умалении. (Кстати, именно на него ссылался В.В. Кожинов, утверждая, что правление Грозного стоило России намного меньше жертв, чем Англии «восточно-де­спотическое» царствование Елизаветы.) В этом смысле Скрынников, скорее, свидетель защиты Грозного. И тем не менее, как мог убедиться читатель, сходство со сталин­ским террором, вытекающее из нарисованной им карти­ны, устрашающе неотразимо.

Но ведь и на этом оно не заканчивается. Совпадало бук­вально все. Вплоть до «вывода» целых народов Северно­го Кавказа в казахские степи. Вплоть до введения монопо­лии внешней торговли. Вплоть до того, что опять бежали из страны ее Курбские и иные из них, как Федор Расколь­ников, например, опять писали из-за границы отчаянные письма царю (даже не подозревая, что все это с Россией уже было). Вплоть до очередного завоевания Ливонии (Прибалтики).

Короче, налицо были все атрибуты новой самодержав­ной революции. Сходство било в глаза. И единственной за­гадкой остается, как могли не заметить его историки Ива­новой опричнины. Я понимаю, какие-нибудь наивные и вос­торженные западные попутчики, увидевшие в сталинском возрождении средневековья альтернативу современному капитализму. Что могли эти люди знать о прошлом России? Я понимаю, массы, сбитые с толку трескучей «пролетар­ской» риторикой. Я понимаю, наконец, новых рабоче-крес­тьянских политиков, которым террор открыл путь наверх к вожделенной власти и привилегиям. Но коллеги мои, ис­торики, читавшие Синодик Грозного и знавшие всю подо­плеку событий наизусть, с ними-то что произошло? Они-то куда лезли со своими дифирамбами? Почему не почувство­вали во всем этом deja vu, как говорят французы?

ЗАДАНИЕ ТОВ. И.В. СТАЛИНА

Можно было бы сказать в их оправдание, что формаль­ных различий между двумя опричнинами было предоста­точно. Главное из них: в отличие от Грозного Сталину и в голову не пришло отделить партию или НКВД от, так сказать, Земщины (советов) территориально, перевести их если не в Александровскую слободу, то хотя бы в Ле­нинград. Но разве это удивительно? Четыреста лет все-та­ки прошло, другая страна была у него под ногами. Просто в XVI веке при минимуме административных средств не мог, надо полагать, Грозный максимизировать политичес­кий контроль, не поставив политический центр страны «опричь» от ординарной администрации.

Уже полтора столетия спустя, когда вводил в России свою опричнину Петр, никакой надобности расчленять страну территориально не было. Инструментом политиче­ского контроля над ординарной администрацией служи­ла у Петра опричная гвардия. Еще меньше нужды разде­лять страну было у Ленина, поставившего над советами опричную партию. И тем более у Сталина, когда он воз­двиг двойную иерархию политического контроля, поста­вив опричную секретную полицию над партией. Москва Сталина, можно сказать, объединила в себе Александ­ровскую слободу царя Ивана и гвардейские казармы им­ператора Петра.

Говорю я все это вовсе не затем, чтобы преуменьшить историческую значимость деяний царя Ивана. Ибо перво­начальную модель самодержавной государственности, способную обеспечить тотальную мобилизацию ресурсов России для перманентной войны, изобрел именно он. А ведь в этой мобилизации и состоял, собственно, смысл опричнины — одинаково и в XVI, и в XVIII, и в XX веке. Нужно было быть человеком поистине недюжинного ума, чтоб понять в середине XVI века, что нельзя вовлечь госу­дарство в перманентную завоевательную войну без прин­ципиального разделения функций между политической и административной властями. Да не отнимет историк у Грозного этой заслуги перед евразийской Россией. Если Монтескье изобрел разделение властей, Грозный изобрел разделение функций между властями. Так же, как разде­ление властей означало политический прогресс, разделе­ние функций означало тупик самодержавия.

Уже в наше время не бог весть какой мыслитель Жан Тириар, нацистский геополитик и кумир современных московских крайних правых, совершенно точно сформу­лировал смысл опричнины. Говорил он, конечно, лишь о советском ее инобытии (как все геополитики, Тириар пренебрегал историей), но его формула имела самое пря­мое отношение и к опричнине Грозного. Вот эта формула: «Не война, а мир изнуряет СССР. В сущности Советский Союз и создан и подготовлен лишь для того, чтобы вое­вать. Учитывая крайнюю слабость его сельского хозяйст­ва... он не может существовать в условиях мира»³¹. Так можно ли допустить, что блестящие интеллектуалы-исто­рики не поняли того, что ясно было даже третьестепенно­му бельгийскому нацисту?

Не могли они не понять и действительной сущности оп­ричнины. Вот вам признание И.И. Полосина: «Опричнина в ее классовом выражении была оформлением крепост­ного права, организованным ограблением крестьянства... Дозорная книга 1571/72 годов рассказывает, как в пото­ках крови опричники топили крестьян-повстанцев, как вы­жигали они целые районы, как по миру нищими бродили «меж двор» те из крестьян, кто выживал после экзеку­ции»³². И что же, спрашивается, кроме гражданского него­дования и смертной тоски должна была вызвать у нор­мального человека эта картина истребления собственного народа? У Полосина, как мы слышали, вызвала она лишь горделивую декларацию, что крепостничество было абсо­лютной необходимостью для «усиленного и ускоренного развития производства».

Сегодня это может показаться холодным цинизмом. Но в 1940-е казалось это исполненным полемического пы­ла и пионерского энтузиазма. Ведь первый постулат ново­го государственного мифа, создававшегося новым Ива­ном Грозным, состоял в том, что история общества есть прежде всего история производства. Второй — что по ме­ре того, как это общество-производство развивается, рас­тут измена внутри него и опасность извне. А отсюда уже логически вытекал и постулат третий, гласивший, что тер­рор («борьба с изменой») и наращивание военной мощи есть единственная гарантия «усиленного и ускоренного развития» общества-производства. Оба генеральных мо­тива — измена и война — намертво переплелись в новой версии государственного мифа.

Сам новый Грозный царь говорил о своем предшествен­нике именно в этих терминах. Его беседа с актером Н.К. Черкасовым, исполнявшим роль Ивана в фильме Эй­зенштейна, сохранила для потомства такое драгоценное свидетельство: «Говоря о государственной деятельности Грозного, тов. И.В. Сталин заметил, что Иван IV был вели­ким и мудрым правителем, который оградил страну от проникновения иностранного влияния... В частности, го­воря о прогрессивной деятельности Грозного, тов. И.В. Сталин подчеркнул, что Иван IV впервые ввел в Рос­сии монополию внешней торговли... Иосиф Виссарионо­вич отметил также прогрессивную роль опричнины... Кос­нувшись ошибок Ивана Грозного, Иосиф Виссарионович отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодаль­ных семей, не довел до конца борьбу с феодализмом — если бы он это сделал, то на Руси не было бы Смутного времени»³³.

Конечно, историку-марксисту положено было от такой постановки вопроса содрогнуться. Противоречие в ней во­пиющее. Возможно ли в самом деле было в XVI веке дове­сти до конца борьбу с феодализмом, если, как мы только что слышали, даже опричник Полосин тем именно и оправ­дывал «экономическую неизбежность крепостничества», что «Россия XVI века строилась и могла строиться только на базе феодально-крепостнического производства»?³⁴

Но во-первых, для Сталина, который путал турок с тата­рами и начитанность которого в русской истории никогда не поднималась выше уровня младших классов грузин­ской духовной семинарии, такие тонкости были несущест­венны. Во-вторых, содрогнуться было некому: историки завороженно внимали новому кумиру. А в-третьих (и это самое главное), для Сталина довести до конца борьбу с феодализмом означало всего лишь дорезать «пять ос­тавшихся крупных феодальных семей». Ибо, недорезан­ные, погубили они все подвиги Грозного по «ограждению страны от проникновения иностранного влияния». Иначе говоря, причина катастрофы Смутного времени была в не­последовательности, в недостаточности террора. Дока­зать это — таково было первое, предварительное задание тов. И.В. Сталина советской историографии.