Но даже принимая все это во внимание, нелегко объяс­нить ту торжественную манифестацию лояльности к Ива­ну Грозному, которая произошла в 1940-е. В конце концов весь пафос большевистской революции в России был на­правлен против «проклятого царизма» и «тюрьмы наро­дов», в которую превратил он страну. А Грозный все-таки был первым русским царем, т. е. отцом-основателем это­го самого царизма. Мало того, он был еще и основателем империи, сиречь тюрьмы народов. Я, право, не знаю, как можно было бы объяснить такой неожиданный поворот на 180 градусов, такую его метаморфозу из тирана в символ национальной гордости, не прибегая к предложенной здесь концепции происхождения нашей трагедии.

Мое объяснение, если помнит читатель, состоит в том, что — из-за фундаментальной двойственности и, следова­тельно, неустойчивости ее политической традиции — Рос­сия, как никакая другая страна в Европе (кроме разве Гер­мании), подвержена грандиозным цивилизационным обва­лам. Первый такой евразийско-имперский обвал произошел в 1560-е. Результатом была самодержавная революция Грозного — и, конечно, ее ядро, опричнина. От аналогично­го сдвига цивилизационной парадигмы в 1917-м — совер­шенно независимо от его идеологических знамен — следо­вало ожидать раньше или позже аналогичного результата. Более того, если моя гипотеза верна, он не мог не принес­ти этого результата. В 1930-е он его принес. Это дает мне, согласитесь, некоторое основание рассматривать возникно­вение сталинской опричнины как экспериментальное, если хотите, подтверждение своей гипотезы.

Если читатель найдет неопровержимое сходство между закрепощением крестьянства в эпоху Грозного и «новым изданием» крепостничества 400 лет спустя во времена ста­линской коллективизации недостаточным доказательст­вом этой гипотезы, то вот, пожалуйста, другие. Р.Г. Скрын- ников первым в российской историографии подробно ис­следовал механизм опричного террора времен Грозного. И картина, возникшая под его пером, была поистине сен­сационной. В том смысле, что читатель неизбежно сталки­вался в ней с чем-то мучительно знакомым.

В самом деле, что должна была напоминать бесконечная вереница вытекающих одно из другого «дел» («дело митро­полита Филиппа», «Московское дело», «Новгородское де­ло», «дело архиепископа Пимена» и т. д.)? Что напоминала эта волна фальсифицированных показательных процес­сов — с вынужденными под пыткой признаниями обвиняе­мых, с кровавой паутиной взаимных оговоров, с хамским торжеством «государственных обвинителей», со страшным жаргоном палачей (убить у них называлось «отделать», так и писали: там-то «отделано» 50 человек, а там-то 150, писа­ли причем в самом даже Синодике, смысл которого заклю­чался в поминовении душ погибших)?

Не правда ли, слышали мы уже нечто подобное задолго до Скрынникова? Без сомнения, описывая террор 1560-х, он рассказывает нам то, что мы и без него знаем: историю «великой чистки» 1930-х. Но еще более удивительно, что рассказывает он это нам, не только не намекая на сталин­ский террор, но, быть может, даже и не думая о нем. Скрын- ников медиевист, скрупулезный историк Ивановой опрични­ны, и говорит он о ней, только о ней. Но читатель почему-то не верит в его, так сказать, медиевизм. Не верит, ибо совер­шенно отчетливо возникает перед ним призрак другой, ста­линской опричнины, ее прототип, ее совпадающая вплоть до деталей схема. Остановимся на ней на минуту.

Первой жертвой опричнины Грозного был один из са­мых влиятельных членов Думы, покоритель Казани князь Горбатый. Крупнейший из русских военачальников был внезапно обезглавлен вместе с пятнадцатилетним сыном и тестем, окольничим Головиным. Тотчас же вслед за ним были обезглавлены боярин князь Куракин, боярин князь Оболенский и боярин князь Ростовский. Князь Шевырев был посажен на кол. Невольно кажется, что эта чистка По­литбюро-Думы от последних могикан «правой оппози­ции» (может быть, членов, а может, попутчиков Прави­тельства компромисса, разогнанного еще за 5 лет до это­го) должна служить лишь прелюдией к некой широкой социальной акции. И действительно, за ней следуют кон­фискации земель титулованной аристократии и выселение княжеских семей в Казань, которая в тогдашней России исполняла функцию Сибири.

А что затем? Не последует ли, как в 1929-м, акция против крестьянства? Последует. Ибо конфискации, конечно, со­провождались неслыханным грабежом и разорением крес­тьян, сидевших на конфискованных землях, и расхищением самих земель. Опять, в который уже раз, убеждаемся мы, что перед нами лишь средневековый эквивалент того, что в 1930-е называлось раскулачиванием. Это было начало не только массового голода и запустения центральных уездов русской земли, но и крепостного права (поскольку, как ска­жет впоследствии академик Б.Д. Греков, «помещичье пра­вительство не могло молчать» перед лицом «великой раз­рухи», грозившей его социальной базе)²⁷.

Но главная аналогия все-таки в механизме «чистки». Вот смотрите, первый этап: устраняется фракция в Политбюро- Думе, представлявшая защиту определенной социальной группы и интеллектуального течения внутри элиты. Второй этап: устраняется сама эта группа. Третий этап: массовое раскулачивание «лутчих людей», т. е. тех, у кого было что грабить. Самое интересное, однако, еще впереди.

После разделения страны на Опричнину и Земщину к власти в земщине приходит слой нетитулованного бояр­ства, ненавидевший князей и в этом смысле сочувствовав­ший царю (а иногда и прямо помогавший ему в борьбе с «правой оппозицией» Правительства компромисса). Ка­ково бы ни было, однако, отношение этих людей к княже­ской аристократии, сейчас, когда оказались они у руля в Земщине, должны были они подумать — хватит! Свою революцию они сделали — и продолжение террора ста­новилось не только бессмысленным, но и опасным. Не без их влияния, надо полагать, созывается весной 1566-го XVII съезд партии, «съезд победителей» (речь, разумеет­ся, о Земском Соборе — самом, между прочим, предста­вительном до тех пор в России).

«Победители» деликатно намекают царю, что с оприч­ниной, пожалуй, пора кончать. В головах других, более ре­алистичных, бродит план противопоставить Ивану Грозно­му Кирова (т. е., конечно, князя Владимира Старицкого, двоюродного брата царя). До заговора дело не доходит, но Ивану достаточно было и разговоров. Следующий удар наносится по этой группе. «Когда эти слои втянулись в кон­фликт, — замечает Скрынников, — стал неизбежным пе­реход от ограниченных репрессий к массовому террору»²⁸.

Разумеется. У террора ведь своя логика. Один за дру­гим гибнут руководители Земской Думы, последние лиде­ры боярства. За ними приходит черед высшей бюрокра­тии. Сначала распят, а потом разрублен на куски один из влиятельнейших противников Правительства компромис­са, московский министр иностранных дел, великий дьяк Висковатый, приложивший в свое время руку к падению Адашева. Государственного казначея Фуникова заживо сварили в кипятке. Затем приходит очередь лидеров пра­вославной иерархии. Затем и самого князя Старицкого.

И каждый из этих людей, и каждая из этих групп вовле­кали за собою в водоворот террора все более и более ши­рокие круги родственников, сочувствующих, знакомых и даже незнакомых, с которыми опричники просто своди­ли счеты, наконец, слуг и домочадцев. Когда сложил голо­ву на плахе старший боярин Земской Думы Челяднин-Фе- доров, слуг его рассекли на части саблями, а домочадцев согнали в сарай и взорвали. В Синодике появилась запись: «В Бежецком Верху отделано... 65 человек да 12 человек, скончавшихся ручным усечением»²⁹.

Все. Дальше я пощажу читателей и себя, ибо пишу я в конце концов, не мартиролог опричнины. Упомяну лишь, что точно так же, как в 1930-е, словно и не замечали вожди опричнины, как все ближе и ближе подбираются роковые круги террора к ним самим, и Алексей Басманов, этот сред­невековый Ежов, кажется уже опасным либералом любим­цу Грозного (и Сталина), откровенному разбойнику Мапю- те Скуратову, собственноручно задушившему митрополита Филиппа. И князь Афанасий Вяземский, организовавший расправы над Горбатым и Оболенским, сам уже на подо­зрении, когда арестован в ходе разгрома Новгорода его ставленник, яростный сторонник опричнины архиепископ Пимен. «В обстановке массового террора, всеобщего стра­ха и доносов аппарат насилия, созданный в опричнине, — с ужасом повествует Скрынников, — приобрел совершенно непомерное влияние на политическую структуру руковод­ства. В конце концов адская машина террора ускользнула из-под контроля ее творцов. Последними жертвами оприч­нины оказались все те, кто стоял у ее колыбели»³⁰.