«С одной стороны, — говорит он в книге «Иван Гроз­ный» в полном соответствии со своей «удельной» концеп­цией, — царь решил вывести с удельных наследственных земель их владельцев княжат и поселить их в отдаленных от прежней оседлости местах, там, где не было удельных воспоминаний и удобных для оппозиции условий»¹². Формулировка опричнины в «Очерках по истории Смуты» поддерживает эту концепцию: «Опричнина подвергла сис­тематической ломке землевладение служилых княжат»¹³.

И все было бы с «удельной» концепцией в порядке, ког­да б на следующей странице «Ивана Грозного» не содер­жалось нечто, напоминающее скорее Горского, чем Пла­тонова: «Эта операция вывода землевладельцев получила характер массовой мобилизации служилого землевладе­ния с явной тенденцией к тому, чтоб заменить крупное вотчинное землевладение мелким поместным земле­владением»¹⁴. Как видим, тут уже и речи нет о княжатах и их удельных воспоминаниях. Тут все просто: царь против аристократии. И удивленный этим обстоятельством чита­тель находит вдруг в тех же «Очерках» другую формули­ровку опричнины, на этот раз почти буквально повторяю­щую Горского: «Опричнина... сокрушила землевладение знати в том виде, как оно существовало из старины»¹⁵.

Конечно, теперь мы знаем, что Платонов не зря так от­чаянно метался между «удельным» и «государственным» объяснениями опричнины. На самом деле «научные ис­следования последних десятилетий», так радовавшие ис­торика, вовсе не снабдили его данными для подкрепле­ния его гипотезы, которую он неосторожно представил читателю в качестве безусловного факта. Когда за про­верку платоновской гипотезы взялся такой мощный и скрупулезный исследователь, как С.Б. Веселовский, пришел он к выводу для нее убийственному. Она оказа­лась фикцией.

Если М.Н. Покровский, пытаясь опереться на Платоно­ва, характеризовал его как «одного из осторожнейших в своих выводах русских историков», то заключение Весе- ловского было противоположным: «в погоне за эффектно­стью и выразительностью лекций С.Ф. Платонов отказался от присущей ему осторожности мысли и языка и дал кон­цепцию политики царя Ивана... переполненную промахами и фактически неверными положениями». Далее, прямо именуя интерпретацию Платонова «мнимо-научной» и да­же «обходным маневром реабилитации монархизма», Ве­селовский мрачно констатирует, что «направленность оп­ричнины против старого землевладения удельных княжат следует признать сплошным недоразумением»¹⁶. Это унич­тожающее заключение полностью разделяет крупнейший (после А.А. Зимина) современный эксперт по опричнине Р.Г. Скрынников: «опричнина не была специальной анти­удельной мерой... Ни царь Иван, ни его опричная дума ни­когда не выступали последовательными противниками удельного землевладения»¹⁷.

ПАРАДОКС ПОКРОВСКОГО

Все это, однако, стало ясно лишь много десятилетий спустя. Для Покровского, ревизовавшего в начале века русскую историю под углом зрения марксизма, и нуждав­шегося поэтому в экономическом объяснении всего на свете, гипотеза Платонова была даром небес. Ибо тот пер­вым изобразил опричную драму не как бессодержатель­ную схватку «нового» со «старым», но как воплощение классовой борьбы и неукротимого экономического про­гресса. А прогресс, он что ж — он, согласно знаменитой Марксовой метафоре, подобен языческому идолу, кото­рый не желает пить нектар иначе, как из черепов убитых им врагов. Прогресс связан с нравственными издержками: лес рубят, щепки летят.

Если либерал Кавелин не постыдился использовать мо­ду на «прогресс государственности» для оправдания оп­ричнины в XIX веке, то чего ж было стесняться марксист­скому либералу Покровскому, используя моду века XX на «экономический прогресс»? Опираясь на гипотезу Плато­нова, он создал то, что я бы назвал экономической аполо­гией опричнины.

Создал в тот самый момент, когда царь Иван безвоз­вратно, казалось, удалялся из современной политической реальности в темное средневековье, к которому и принад­лежал. Именно в этот момент и приобрела вдруг его оп­ричнина рациональную марксистскую подкладку. Она больше не была бесцельной. Она исполняла в русской ис­тории совершенно необходимую функцию, разрушая ари­стократические латифундии и открывая тем самым доро­гу «прогрессивному экономическому типу помещичьего землевладения», который нес с собою замену натураль­ных повинностей товарно-денежными отношениями. Царь Иван неожиданно оказался орудием марксистского Про­видения, то бишь всемогущего Базиса.

И что против этого были интеллигентские спекуляции Ключевского о борьбе абсолютной монархии с аристокра­тическим персоналом? Что возмущенное нравственное чув­ство Соловьева? Бессильные «надстроечные» сантименты.

Так, вознесенный на пьедестал экономического детерми­низма, снова подвергся реабилитации Царь-Мучитель.

Однако и у гранитно неуязвимой экономической аполо­гии обнаружились свои проблемы. Требовалось доказать, во-первых, что опричнина действительно преследовала прогрессивную задачу разрушения феодального земле­владения; во-вторых, что аристократические латифундии действительно стали в XVI веке реакционным бастионом на пути прогресса и, в-третьих, наконец, что именно заме­нившее их помещичье землевладение искомому прогрес­су как раз и отвечало.

Покровский бесстрашно взялся за эту задачу: «Два усло­вия вели к быстрой ликвидации тогдашних московских лати­фундий. Во-первых, их владельцы редко обладали способ­ностью и охотой по-новому организовать свое хозяйство... Во-вторых, феодальная знатность «обязывала» и в те вре­мена, как позже. Большой боярин должен был по традиции держать обширный «двор», массу тунеядной челяди и дру­жину... Пока все это жило на даровых крестьянских хлебах, боярин мог не замечать экономической тяжести своего официального престижа. Но когда многое пришлось поку­пать на деньги — деньги, все падавшие в цене год от года по мере развития московского хозяйства, — он стал тяжким бременем на плечах крупного землевладельца... Мелкий вассалитет был в этом случае в гораздо более выгодном по­ложении: он не только не тратил денег на свою службу, он еще сам получал за нее деньги. Если прибавить к этому, что маленькое имение было гораздо легче организовать, чем большое... что мелкому хозяину легко было лично учесть работу своих барщинных крестьян и холопов, а крупный должен был это делать через приказчика, то мы увидим, что в начинавшейся борьбе крупного и среднего землевладения экономически все выгоды были на стороне последнего». И, стало быть, «экспроприируя богатого боярина-вотчинника, опричнина шла по пути естественного экономического раз­вития»¹⁸. (Представляете, как удивился бы Иван Васильевич своей экономической проницательности?)

Как бы то ни было, однако здесь получили мы разом оба доказательства — и реакционности боярского, и про­грессивности помещичьего землевладения. Правда, эко­номический характер обоих внушает, признаться, некото­рые сомнения. Ибо, касаясь главным образом «тяжести официального престижа» и «неохоты по-новому органи­зовать хозйство», остаемся мы покуда все-таки в сфере скорее, социально-психологической. Единственным соб­ственно экономическим соображением выглядит здесь обесценение денег и, следовательно, рост цен на хлеб. Однако именно эта «революция цен» была вовсе не мос­ковским, а общеевропейским явлением — факт, извест­ный каждому историку даже во времена Покровского.

Но если так, то отчего же связанный с нею прогрессивный «аграрный переворот» в пользу мелкого вассалитета ока­зался успешным лишь в России и Восточной Европе и нигде на Западе распространения не получил? Разве западные сеньоры испытывали большую, нежели московские бояре, «охоту по-новому организовать хозяйство»? Или, может, феодальная знатность их менее обязывала и потому им лег­че было выносить «экономическую тяжесть своего офици­ального престижа»? Увы, на эти простые вопросы экономи­ческая апология опричнины ответа не дает. А ведь есть и по­круче. Вот один. Как мы уже знаем, опричная Россия, согласно Покровскому, хотя и являлась по форме «государ­ством помещичьего класса»¹⁹, не только была организована «при участии капитала»²⁰, но и оказалась, по существу, эта­пом к воцарению на московском престоле «торгового капи­тала в шапке Мономаха». Одним словом, была опричнина русским эквивалентом западных буржуазных революций.