Философия истории, над которой смеются, очевидно, не может больше исполнять свою функцию. Юридическая школа продолжала царствовать, но, подобно английской королеве, больше не правила. В Иваниане действительно произошел своего рода государственный переворот. К со­жалению, однако, рациональности не прибавил он ей ни­сколько. Ибо на смену мифам государственной школы шла столь же откровенная мифология школы аграрной. Даже рискуя сверхупрощением этого «аграрного перево­рота», скажу тем не менее, что ровно ничего удивитель­ного я в нем не нахожу.

XIX век мучился загадкой силы русской государственно­сти, поднявшей страну из «тьмы небытия» к высотам сверх- державности. XX век начался с загадки слабости этой го­сударственности, накренившейся над пропастью и грозив­шей снова уронить Россию во «тьму небытия». В центре проблемы стоял теперь аграрный вопрос. На повестке дня было перераспределение земли. Интеллигентные монархи­сты надеялись укрепить самодержавие, удовлетворив зе­мельный голод крестьянства, создав тем самым для прави­тельства новую консервативную социальную базу. Левые, напротив, надеялись сокрушить самодержавие, натравив на него крестьянство, жаждавшее помещичьей земли. На­кликивали, короче говоря, новую пугачевщину.

Для тех и для других придворная аристократия, «новое боярство», окружавшее царя, было враждебной силой, препятствовавшей осуществлению их планов. И политика, как всегда, тотчас перекинулась в Иваниану. Во всяком случае, «аграрный переворот» в ней и впрямь произведен был противоестественной коалицией правых (во главе с монархистом Платоновым) и левых (возглавленных марксистом Покровским).

Монархист К. Ярош, которого, если помнит читатель, привел в ужас Синодик Грозного, оправдывал тем не ме­нее царя, уничтожившего своих советников. Царь, полагал он, «понимал, что единственную опасность для сердечных отношений между русским народом и престолом состав­ляют эти навязчивые патентованные «советники». Иоанн хотел отстранить их в разряд вообще граждан России и слуг отечества».⁴ А поскольку они не желали «отстра­няться», пришлось их уничтожить. Это была слегка завуа­лированная рекомендация Николаю II возглавить новую опричнину.

Так входил в Иваниану драматизм времени. Древняя ис­тория словно возвращалась в новую Россию, и мертвые хватали живых. Современная страна, успевшая удивить мир не только военной мощью, как во времена Ломоносо­ва и Кавелина, но и великой культурой, страна, крупней­шему историку которой Ключевскому опричнина совсем еще недавно казалась бесцельной, опять стояла на поро­ге средневековой судороги. Бесконечно более, чем Ярош, тонкий и серьезный ученый Платонов изображал истоки опричной драмы так: «Грозный почувствовал около себя опасность оппозиции и, разумеется, понял, что это оппо­зиция классовая, княжеская, руководимая политическими воспоминаниями и инстинктами княжат, «восхотевших своим изменным обычаем» стать удельными владыками рядом с московским государем»⁵. Другими словами, вер­нуть Русь в домонгольские, «удельные» времена, раско­лоть государство. Короче, Платонов отказывался рассма­тривать конфликт, приведший к опричнине, в традицион­ных терминах Соловьева-Горского, в терминах борьбы дворянства (нового) с боярством (старым). Тем более от­казывался принять эту упрощенную схему государствен­ной школы Покровский.

Если Платонов поставил в центр исторической сцены «класс княжат», Покровский втолкнул на нее «класс бур­жуазии». Если для Платонова Правительство компромис­са соответственно представляло этот «класс княжат», то для Покровского представляло оно классовый союз буржуазии и боярства. Если для Платонова поэтому суть опричнины состояла в том, что царь отнял землю у много­земельных княжат, отдав их малоземельным помещикам и предотвратив тем самым новый распад страны, то для Покровского суть ее была совсем в другом. С его точки зрения, царь оказался в этом конфликте орудием буржу­азии, которая, отвергнув классовый союз с боярством, выбрала себе нового партнера — помещиков.

«Во всем этом перевороте, — объясняет он, — речь шла об установлении нового классового режима, для ко­торого личная власть царя была лишь орудием, а вовсе не об освобождении лично Грозного от стеснявшей его бо­ярской опеки»⁶. Но и для Платонова, и для Покровского в основе конфликта одинаково лежало перераспределе­ние земли, аграрный кризис, экономический переворот. И тот и другой, попытавшись заменить старые мифы соб­ственными, ничуть не менее фантастическими, потерпели сокрушительное поражение. И в то же время одержали они победу: ублюдочная «аграрная школа», родившаяся от их противоестественного союза, господствовала в Ива- ниане на протяжении большей части XX века.

«СПЛОШНОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ»

Отношение Платонова к опричнине не менее сложно, нежели отношение к ней Соловьева. С одной стороны, он с точно такой же безапелляционностью, как Соловьев, провозглашает, что «смысл опричнины совершенно разъ­яснен научными исследованиями последних десятиле­тий»⁷. И мы уже знаем, что смысл этот состоял, по Плато­нову, в конфискации владений княжат. Но с другой сторо­ны, кровь, грязь, зверства опричнины вызывали у нового классика такое же отвращение, что и у старого. И Плато­нов оговаривается: «цель опричнины могла бы быть до­стигнута менее сложным способом», ибо «способ, какой был Грозным применен, хотя и оказался действительным, однако, повлек за собою не одно уничтожение знати, но и ряд иных последствий, каких Грозный вряд ли желал и ожидал»⁸.

Какой же в таком случае могла быть альтернатива оп­ричнине? Как иначе мог поступить царь перед лицом ново­го раздела, угрожавшего, по Платонову, стране? Что мог он сделать, если на стороне княжат стояло само москов­ское правительство (или «Избранная рада», как он его по традиции называет)? «Состав рады, как надо предпола­гать, — уверяет нас классик, — был княжеский, тенден­ция, по-видимому, тоже княжеская. Сила влияния «попа» и его «собацкого собрания» в первые годы их действия была очень велика... весь механизм управления был в их руках»⁹.

Так что же и вправду было делать бедному царю, вос­ставшему против собственного правительства, а заодно и против княжеского «правительственного класса»? Мыс­лима ли была в таких условиях его победа без опричнины? То есть без государственного переворота, без создания собственной армии и полиции, свободной от влияния кня­жат, без массового террора и всех тех зверств, что так противны Платонову? В конце концов, он ведь и сам даже 400 лет спустя оказался не в силах придумать никакой альтернативы опричнине. Увы, моральные ламентации по­могают ему не больше, чем помогли они Соловьеву: логи­ка его концепции неумолимо вела к оправданию Ивано­вых художеств.

Это, однако, еще с полбеды. Настоящая беда начинает­ся, когда мы внимательнее вчитаемся в тексты Платонова. Ибо, вчитавшись, обнаружим мы вдруг, что несмотря на все громогласные декларации, смысл опричнины попреж- нему безнадежно для него темен. Не уверен он даже в главном своем тезисе, в том, что опричнина была дейст­вительно направлена против княжат (как вроде бы вытека­ло, по его мнению, из «научных исследований последних десятилетий»), а не против боярства и вотчинного земле­владения, одним словом, против «старины» (как гласит стереотип Горского, никакого отношения к этим научным исследованиям не имевшего).

Не знаю, заметил ли кто-нибудь это роковое колебание Платонова между его собственной «удельной» концепци­ей опричнины и ортодоксальным стереотипом юридичес­кой школы. Обратимся к текстам. Ключевая метафора, придающая видимую новизну заключениям Платонова, — «вывод». Он объясняет: «И отец и дед Грозного, следуя старому обычаю, при покорении Новгорода, Пскова, Ря­зани, Вятки и иных мест выводили оттуда опасные для Москвы руководящие слои населения во внутренние мос­ковские области, а в завоеванный край посылали поселен­цев из коренных московских мест»¹⁰. Правда, отец и дед применяли «вывод» к завоеванным областям, а внук при­менил его как раз к коренным московским местам. Но в этом, торжествует Платонов, как раз и заключается великое политическое изобретение внука: «То, что так хо­рошо удавалось с врагом внешним, Грозный задумал ис­пытать с врагом внутренним»¹¹. Иначе говоря, царь, сов­сем как Ленин, превратил войну межгосударственную в войну гражданскую. Но вопрос-то все-таки остается: кто же был он, этот зловещий «внутренний враг»? Кого, соб­ственно, «выводили»? И тут мы вдруг обнаруживаем, что Платонов дает на этот ключевой вопрос два совершенно разных ответа.