И еще любопытнее, почему без колебания поверили они Герцену, а Курбскому нет? Почему поверили Плехано­ву? И Ленину? Не знаю, как реагировал на обвинения Солженицына Скрынников, но многие его коллеги бук­вально на стенку ведь лезли, когда слышали, что полити­ческий эмигрант Владимир Ильич Ульянов-Ленин был подкуплен немцами. Так чем же, право, хуже их всех поли­тический эмигрант Андрей Михайлович Курбский? За что так беспощадны они именно к нему?

ИСПЫТАНИЕ МИФА

Едва ли найдем мы ответ на этот вопрос, покуда не вер­немся к нашему бедному Горскому с его бессмертным клише о борьбе старого и нового. Со свойственным ему простодушием, так напоминающим чеховское «Письмо к ученому соседу», он нечаянно выдает самую страшную тайну всей вековой апологетики Ивана Грозного. «Стари­на, — говорит Горский, — была для Курбского второю природою, была для него плотью и кровью, была насущ­ной потребностью... восстановление старины он полагает главной задачей своей жизни»⁸³.

Читатель помнит, что «старина» была главным принци­пом политики Ивана III. Она означала национальное пре­дание, порушенную монголами Киевскую Русь, и Юрьев день, и автономию Новгорода, и уважение к политическим эмигрантам. Так с каких же пор стала она на Руси крамо­лой? Какую, собственно, старину ставит в упрек князю Ан­дрею Горский? Оказывается, ту самую, за которую борол­ся Первостроитель. «Какая выгода могла проистечь для России из восстановления обычая боярского совета? Ка­кую выгоду могла она извлечь из старинной своей полити­ки? Ничего, кроме гибели и вреда»⁸⁴.

Так вот же она, главная измена князя Андрея. Вот чего не могут ему простить российские государственники всех времен. Борьбу против самодержавия — за ограничения власти, за обычай боярского совета и Земский Собор, за «старинную политику» Ивана III, за церковное нестяжа­ние и против «лукавых мнихов, глаголемых осифлян- ских», объявленное во времена Грозного ересью (о чем, к чести его, напомнил нам уже в 1999 году российский ис­торик.⁸⁵) Одним словом, за политическое наследство ев­ропейского столетия страны. Ибо от этого, полагают они, проистечь могут лишь «гибель и вред России».

Словно бы неизвестно им, что не погубила ведь Англию такая «старина», как парламент, существовавший в ней с самого XIV века. И Швецию не погубил старинный обы­чай ландтагов. И Дания одну лишь пользу извлекла из цер­ковного нестяжания. Почему же одной России должна была нести гибель такая «старинная политика»? Ни у ко­го — от Татищева до Скрынникова — нет ответа на этот вопрос. Да что ответа, никто никогда его не поставил. Са­модержавие было императивом для России, исторической необходимостью, неизбежностью, судьбой.

Почему? Потому что она изначально была неевропей­ской страной. Так гласит государственный миф. А кто спорит с мифом? Кто испытывает его на прочность? Зада­вать ему вопросы — значит не просто усомниться в том, что всем кажется очевидным, испытывать его — больше чем крамола, это неприлично. Испытаем его, однако.

Ведь и впрямь нуждалась в модернизации русская ста­рина в середине XVI века. И церковные тарханы, и бояр­ский совет, конституционное, как определил его Ключев­ский, учреждение, только «без конституционной хартии», и обычай взимать с крестьян фиксированные словно бы навечно налоги «по старине, как давали прежним помещи­кам», и крестьянские переходы, законодательно гаранти­рованные Юрьевым днем — все, что сокрушал своим тер­рором Грозный, — все это были традиционные в России формы ограничения власти, те самые, что мы назвали ла­тентными. Большая их часть действительно отжила свой век, требовала изменений, перестройки, модернизации. Так ведь этим и занимался Иван III, борясь за церковную Реформацию. И это было осознанной целью Великой Ре­формы 1550-х.

Стоит лишь очень кратко напомнить ее свершения и планы реформаторов, чтоб это стало очевидно. Чем, ес­ли не модернизацией, была замена администрации «кормленщиков» местными самоуправляющимися крес­тьянскими правительствами? Чем было введение суда присяжных, подоходного налога и нового Судебника? Чем были закон об отмене тарханов и созыв Земского Со­бора? Чем было начало борьбы за «конституционную хар­тию», о котором, как мы видели, свидетельствовал в по­сланиях Курбскому сам царь? И что все это доказывало, если не очевидное: досамодержавная Россия шла обыч­ным, чтоб не сказать рутинным, путем своих северных со­седей? Шла в Европу.

Прямо противоположным, отчетливо антиевропейским образом поставила вопрос самодержавная революция Грозного. Не о форме латентных ограничений власти, не об их модернизации она его поставила, но о самом их существовании.

В этом и заключалась роковая разница между традици­онной европейской государственностью России, «стари­ной», как обозвал ее Горский, и самодержавной, евразий­ской. «Новым» на его языке было самодержавие. И стало быть, спор между царем и диссидентом шел вовсе не о том, быть или не быть русскому государству, как изоб­ражает его миф, но о том, каким быть этому государст­ву — европейским или евразийским.

До самого 1995 года оставалась в уголовном кодексе России статья, квалифицировавшая «бегство за границу или отказ возвратиться из-за границы» как измену роди­не. Это самый точный индикатор того, во что превратила страну победа царя над диссидентом. А заодно и того, что господство государственной школы в Иваниане давно уже вышло за пределы спора историков о царе Иване. Оно превратилось в историческое обоснование насилия госу­дарства над личностью.

Французский современник Курбского Дю-Плесси Морне говорит в своей знаменитой «Тяжбе против тиранов» почти дословно то же, что московский изгнанник. Тиран уничто­жает своих советников («сильных во Израиле» — у Курб­ского). Тиран не советуется с сословиями и страной («не- любосоветен»). Тиран противопоставляет им продажных наемников («создает чад Авраамовых из камня»). Тиран грабит имущество подданных («губит их ради убогих их вотчин»). Можно подумать, что портрет списан с Грозного.

Но хотя Дю-Плесси Морне тоже был политическим эми­грантом, едва ли кто-нибудь из французских историков назовет его изменником, тем более обвинит в продажнос­ти. Просто потому, что они не отождествляют тирана с отечеством. А русские историки отождествляют. А это ведь означает, что предпочли они европейской традиции России самодержавное рабство. Вот к такому печальному выводу привело нас испытание «государственного мифа».

ЖУПЕЛ ОЛИГАРХИИ

Если сочинение Горского — курьез, переживший столе­тия лишь потому, что его основной тезис превратил исто­рическую концепцию государственной школы в пропись, понятную каждому школьнику, то книга Евгения Белова «06 историческом значении русского боярства» — труд высокопрофессиональный. Автор очень серьезно пытает­ся доказать, что «старина», за которую якобы стояла по­литическая оппозиция времен Курбского, и впрямь озна­чала лишь «гибель и вред России».

Что боярство оказалось под пером Белова на отрица­тельном полюсе исторической драмы, это понятно, тут ни­чего оригинального нет. Так думали все государственники. Действительный вклад Белова в науку в том, кто возникает у него на полюсе положительном. Белов был первым — и сколько я знаю, единственным — из русских историков, кто поместил туда «крапивное семя», московитскую бюро­кратию, политическое ничтожество и свирепая алчность которой вошли в поговорку. Дьяки фигурируют у него в ка­честве героев и спасителей отечества от боярской «оли­гархической интриги», пронизавшей, оказывается, всю до- самодержавную историю России.

Первый олигархический заговор раскрывает Белов еще в 1498 году, когда бояре якобы вынудили Ивана III венчать на царство не сына Василия, а внука Димитрия. Получает­ся, что олигархическая интрига против Грозного началась тогда, когда он еще и родиться-то не успел. И единствен­ной силой, которая вступилась за готовую упасть храмину русской государственности, оказались «дьяки партии Со­фьи». Удивительно ли, что в контрзаговоре в пользу Васи­лия «не было ни одного боярина»?