И дальше история пошла крутиться по этой модели: са­моотверженные выходцы из народа в лице дьяков то и де­ло расстраивают коварные козни бояр-олигархов. До са­мого 1565 года, когда царь наконец их уничтожил. «Гроз­ный, — пишет Белов, — это ответ боярству на его узкую и эгоистическую политику... Грозный отвратил от России опасность господства олигархии. [Без него] Россия пре­вратилась бы во вторую Польшу»⁸⁶.

Такова вкратце концепция Белова. Только на первый взгляд кажется она достойной пера бедного Горского. В действительности Белов делает то же, что Кавелин — только в новом ракурсе. Первым в русской историогра­фии поставил он вопрос об альтернативе самодержавной государственности. И пришел к выводу, что никакой аль­тернативы, кроме «превращения во вторую Польшу», у России не было. А это очень серьезно: судьба Польши символизировала политическую дезинтеграцию и утрату национального бытия. Будь она и впрямь единственной альтернативой самодержавию, то избежать ее оказыва­лось императивом. Любые жертвы были для этого оправ­даны. Тут был логический капкан огромной силы, в кото­рый попались впоследствии не только советские истори­ки, но и классики русской историографии.

Если бы читатель мог спросить у Белова, что принесла с собою победа его славной «партии дьяков», кроме за­крепощения крестьян, тотального террора, Ливонского разгрома, стыда и позора России, он ответил бы: Да, уста­новление самодержавия принесло стране много несчас­тий, но что поделаешь,если другого способа сохранить ее независимость не существовало? И это, согласитесь, был бы сильный ответ. Потому и заслуживает аргумент Белова подробного рассмотрения.

Удобнее всего сделать это, сравнив судьбу наместничьих «кормлений» в польско-литовском государстве и в Моск­ве. В первом случае они послужили отправной точкой для постепенного «оседания» наместников в областях, отдан­ных им для прокорма. Осев, они, естественно, обзаводи­лись собственной политической базой, превратившись в конце концов в бесконтрольных по сути правителей «сво­их» областей, обладавших к тому же решающим влиянием в Думе (или «Раде», как называлась она в Польше-Литве). Ключевский замечает, что «наиболее влиятельной силой в составе Рады, «переднюю» или «высшую» Раду [своего рода Политбюро] образовали главные областные управи­тели, воеводы, каштеляны и старосты»⁸⁷.

Иначе говоря, в основе польско-литовской государст­венности лежал фактический раздел страны между авто­номными правителями. Хоть формально и подчиненные центральной власти, действовали они на самом деле не как государственные чиновники, но как полномочные представители кормящих их областей. «Экономические и административные нити местной жизни, — говорит Клю­чевский, — были в их руках и Рада служила для них толь­ко проводником, а не источником их политического влия­ния. Ее члены были не простые государевы советники, а действительные правители»⁸⁸. Добавьте к этому, что «пе­редняя Рада» номинировала, говоря современным язы­ком, и самого короля, и вы убедитесь — перед нами и впрямь олигархия.

Но в Москве-то в ее европейское столетие политический процесс шел, как мы видели, в направлении прямо противо­положном. Великая Реформа упразднила не только «корм­ления», но и саму наместничью форму управления уездами. Заменившее ее местное самоуправление было представле­но на Земском Соборе, но вовсе не в боярском совете. Пе­рефразируя Ключевского, можно сказать, что московские бояре были «не действительными правителями, но просты­ми государевыми советниками». Никакой собственной по­литической базы в уездах у них не было. И, как показал опыт «боярского правления» 1537—1547 годов, самое большее, на что они были способны, это на клановую борь­бу за влияние на малолетнего государя. Ни на что другое они никогда и не претендовали.

И снова приходим мы к тому же заключению, с которым уже столько раз встречались. В свое европейское столетие Москва была обыкновенным абсолютистским государст­вом, ничем в политическом смысле не отличаясь, допустим, от Швеции. И точно так же, как в Швеции, не существовало в ней — и, что еще важнее, — не могло существовать оли­гархических тенденций. Следовательно, оправдать закре­пощение крестьян и тотальный террор тем, что они якобы «отвратили от России опасность господства олигархии» так же невозможно, как оправдать их борьбой «нового» со «старым». На самом деле назревала в московской полити­ческой системе накануне опричнины вовсе не олигархия, а, как мы видели, конституция. Именно эту «опасность» и предназначена была отвратить от России самодержавная революция Грозного.

ОШИБКА ЦАРЯ?

Вот и настало для нас время снова встретиться — и по­спорить — с Василием Осиповичем Ключевским. И по­скольку не ровня ему ни Кавелин, ни Белов, не говоря уже о Горском, спор этот будет для нас очень серьезным испы­танием. Тем более что считаю я себя скорее его учеником, нежели оппонентом. То есть оспариваю лишь интерпрета­цию его собственных исторических открытий, оставаясь верен их логике. Но к делу.

Как мы уже слышали от Ключевского, природа кон­фликта, возникшего в Москве в середине XVI века, заклю­чалась в том, что «бояре возомнили себя властными со­ветниками государя всея Руси» как раз в момент, когда он «пожаловал их в звание холопов государевых». Вот как развивался конфликт дальше: «Обе стороны очутились в таком неестественном отношении друг к другу, которого они, кажется, не замечали, пока оно складывалось, и с ко­торым не знали, что делать, когда его заметили. Тогда обе стороны почувствовали себя в неловком положении и не знали, как из него выйти. Ни боярство не сумело устроить­ся и устроить государственный порядок без государевой власти, к какой оно привыкло, ни государь не знал, как без боярского содействия управиться со своим царством в его новых пределах. Обе стороны не могли ни ужиться одна с другой, ни обойтись друг без друга. Не умея ни по­ладить, ни расстаться, они попытались разделиться, жить рядом, но не вместе. Таким выходом из затруднения была опричнина»⁸⁹.

Так или иначе, образовалось вдруг две России. Два со­вершенно разных мира, они даже назывались по-разному. Одна звалась Опричниной, и царь «чувствовал себя [в ней] дома, настоящим древнерусским государем-хозяином среди своих холопов-страдников»⁹⁰. Другая, традицион­ная, европейская, если хотите, Россия звалась Земщиной. Царь мог и там председательствовать, как его дед и праде­ды в Боярской Думе, но в отличие от них чувствовал он се­бя в ней некомфортно. Ибо по-прежнему был стеснен тем, что я называю латентными ограничениями власти (на язы­ке Ключевского — «нравственно обязательным почтением к почитаемым всеми преданиям и обычаям»)⁹¹.

Не так просто найти аналогию тому, что произошло в ре­зультате этого невероятного раскола одной страны на две. Ну, представьте себе Китай и Тайвань после 1949 года, только не разделенные морем — и потому одинаково нахо­дящиеся под безраздельным владычеством Мао Цзэдуна. Могло, вы думаете, получиться из такого сосуществования двух разных миров что-нибудь, кроме кровавой бани? И это Ключевский полагает «выходом из затруднения»?

Ясно ведь, что Грозный, которому опричнина открыла глаза на прелести неограниченной власти, должен был распространить опричный порядок и на свой Тайвань, т. е. на Земщину, беспощадно истребив при этом всех, кто пу­тался под ногами со своей «стариной», — и разница меж­ду мирами очень скоро исчезла бы. Как, в какой именно форме происходило подчинение традиционной России этому внезапно возродившемуся из мрака времен «древ­нерусскому государю-хозяину» — вопрос техники, если хотите. Действительно сверху важно лишь то, что страна вышла из этой мясорубки совершенно не той, какой ее ту­да насильно втолкнули.

Ключевский, однако, сосредоточился именно на техни­ке дела. Он думал, что Грозный просто сделал ошибку. Заключалась она в следующем. «Царь поставил опрични­не задачу, для которой в составе тогдашнего управления не существовало особого учреждения: новообразованное удельное ведомство должно было стать еще высшим ин­ститутом охраны государственного порядка от крамоль­ников, а опричный отряд корпусом жандармов и вместе экзекуционным органом по изменным делам»⁹². В резуль­тате «опричнина, выводя крамолу, вводила анархию, обе­регая государя, колебала самые основы государства»⁹³.