Литмир - Электронная Библиотека

Но что кроме этого? Не могли же, в самом деле, поря­дочные люди объяснять введение крепостного права в России, апеллируя к камерам Тауэра или к «деспотиз­му» Елизаветы Английской. Оставалось читать мораль го­сударственникам. Но, как свидетельствует нашумевшая в свое время (в 1847 г.) рецензия на кавелинскую статью Юрия Самарина (под псевдонимом М...З...К) в погодин­ском «Москвитянине», захлебнулись и моральные атаки. «В словах автора, — писал Самарин, — без его ведома проскользнула мысль, оскорбительная для человеческого достоинства... что бывают времена, когда гениальный че­ловек не может не сделаться извергом, когда испорчен­ность современников... разрешает того, кто сознает ее, от обязательности нравственного закона, по крайней ме­ре, до того умаляет его вину, что потомкам остается собо­лезновать о нем, а тяжкую ношу ответственности за его преступления свалить на головы его мучеников»60.

Такому позитивистскому зубру, как Кавелин, давно ус­воившему гегелевскую максиму, что свобода есть не бо­лее чем познанная необходимость, атаки их были смеш­ны. «Это не аргумент против меня, — небрежно париро­вал он. — Надобно умышленно закрыть себе глаза, чтоб не видеть, что история исполнена таких оскорбительных для человеческого достоинства ситуаций»61. И добавлял снисходительно: «От ужасов того времени нам осталось дело Иоанна, оно-то показывает, насколько он был выше своих современников»62.

Читатель декабристских убеждений тут же и поймал бы Кавелина на слове. Да что же, помилуйте, спросил бы он, осталось от «ужасов того времени»? Перманентная дикта­тура самодержавия? Крепостное право да полицейское государство, которое еще и сегодня вас самого вынужда­ет хитрить и ловчить, изъясняясь эзоповским, подцензур­ным языком? И такое «дело» оправдывает все ужасы?

Только для славянофилов этот аргумент был табу. Они ведь и сами были мифотворцы и «дело Грозного», само­державие, было для них столь же священным, как и для Кавелина. Потому и шла вся их полемика в моральном ключе. Государственники отвергали ее: Кавелин высоко­мерно, Соловьев презрительно, называя славянофилов «буддистами в истории». Короче, контрнаступления у ре­визионистов не получилось. Так, беглые партизанские вы­лазки, бессильные против регулярной армии государст­венников. Не только книги о Грозном, даже статьи, специ­ально посвященной ему, не найдем мы в обширном историографическом наследстве славянофилов.

Никакого ущерба не понес государственный миф от са­мых убежденных и самых смелых его ревизионистов. Как капитулировала в московские времена боярская оппози­ция перед самим тираном, так и славянофилы, с опозда­нием на 300 лет повторявшие ее давно уже не актуальные в петербургскую эпоху аргументы, капитулировали перед апологетами Грозного.

ТЕНЬ КУРБСКОГО

Вот и пришли мы к апологетическому направлению Ива- нианы, представители которого выдают свою школу подо­бострастными похвалами по адресу отцов-основателей. С. Горский, сочинивший в Казани толстую книгу «Жизнь и историческое значение князя A.M. Курбского» (единст­венную, кстати, до сих пор монографию о патриархе рус­ской оппозиции, увы, прискорбно напоминающую анек­дот), так и писал: «Не принимая на себя смелость припи­сывать моему сочинению полную самостоятельность, ска­жу откровенно, что сочинения гг. Соловьева, Кавелина и других знаменитых деятелей на поприще отечественной истории руководили меня»63.

И правда, за душою у Горского одна-единственная идея, оброненная Соловьевым в VI томе «Истории России» и раз­вернутая автором в пышный и многословный панегирик. Может, и не стоило бы упоминать о ней, когда б не удиви­тельная ее историческая судьба. С легкой руки Горского обратилась она в лейтмотив, в каноническую формулу все­го этого направления. Его последователи станут, конечно, изо всех сил открещиваться от родства с самым глупым из реакционеров XIX века. Книгу его, во всяком случае, в биб­лиографические указатели они не включают. Но язык — язык! — выдает их с головой.

«Иоанн хлопотал о том, чтобы идее государственной дать торжество над началами ей противоположными, хо­тел воцарить ее в русском обществе, потому что видел в ней поруку славы и благоденствия отечества... Идея эта поставила Иоанна выше понятий века; она вознесла его на высоту недосягаемую, недоступную для современников и потому, не удивительно, что... начали с Иоанном борьбу на жизнь и смерть... Старое не уступает новому без борь­бы... Боярство стремилось сохранить старое. В призыве к этому и заключалась главным образом идеология бояр­ства... Эпоха создания русского национального государ­ства выступает перед нами как время острой и напряжен­ной борьбы старого и нового»64.

Перу Горского принадлежит лишь часть этого пассажа. Остальное сочинено нашими выдающимися современни­ками столетие спустя. Я не уверен, что читателю удастся определить границу, за которой цитата из забытого гра­фомана XIX века переходит в речь профессиональных ис­ториков века XX. В обоих случаях кодовые слова заменя­ют анализ. Символы освобождают от необходимости ис­следования. Все это настолько тривиально, что вряд ли заслуживало бы внимания читателя, когда б не касалась крайне принципиального для Иванианы вопроса об оцен­ке русской политической оппозиции эпохи Грозного.

Пусть в первобытно-апологетической форме Горский поставил этот вопрос первым. Спрашивая, кому верить в споре «стоявшего на недосягаемой высоте» царя и рас­храбрившегося за границей предателя, он отвечает — и ответ его бесподобен: «Лучше верить царю, нежели из­меннику, который бессовестно клевещет на своего госу­даря»65.

Ясно, что вопрос был для него риторический. Но то, что было просто для примитивного монархиста времен Каве­лина, становится сложнее для наших современников. Да, впрочем, и для современников Горского это было не так уж просто. Наследник Курбского в XIX веке, бежав­ший, как и он, из родной страны и не сложивший, как и он, оружия в изгнании, Александр Герцен так объяснял свой поступок: «Мы не рабы нашей любви к родине, как не ра­бы ни в чем. Свободный человек не может признать такой зависимости от своего края, которая заставила бы его участвовать в деле, противном его совести»66.

Россия может быть горда, что выработала взгляд на взаимоотношения патриотизма и свободной совести, го­сударства и личности, который слышим мы в словах Гер­цена. Но это не был взгляд большинства в его время. Большинство представлял как раз Горский. И для его еди­номышленников Герцен был таким же изменником, как Курбский, «властью тьмы, подрывающей самые основы нашего государственного строя»67.

Во всех случаях, когда возникал призрак конфронта­ции между личностью и государством, большинство это неизменно оказывалось на стороне государства — и по­литический эмигрант был открыт для обвинения в измене. Герцен превосходно понимал, что, протестуя против кро­вавого подавления восставшей в 1863-м Польши, он со­вершает политическое самоубийство. Но мог ли он посту­пить иначе? «Если никто не сделает этого протеста, — пи­сал он, — мы остаемся одни с нашим протестом, но не оставим его. Повторять будем мы его, чтобы было свиде­тельство, что во время всеобщего опьянения узким патри­отизмом были же люди, которые чувствовали в себе силу отречься от гниющей империи во имя будущей, нарожда­ющейся России, имели силу подвергнуться обвинению в измене во имя любви к народу русскому»68.

Перебью себя на минуту, чтоб сказать, что все это я впервые процитировал в статье «Альтернатива», опубли­кованной в Москве в 1974 году, противопоставив поведе­ние Герцена «псевдопатриотизму рабского большинства, живущего лишь сегодняшним днем и тем, что сегодня ука­жет ему начальство». Едва ли удивится читатель, что имен­но эта моя статья послужила поводом для моего собствен­ного изгнания из СССР.

НА СТОРОНЕ ТИРАНА

Вернемся, однако, к проблеме политической эмигра­ции. На самом деле Герцен был лишь первым, кто нашел в себе силы «подвергнуться обвинению в измене». За ним последовали сотни русских оппозиционеров — от народ­ников до социал-демократов. Самыми известными из них были Георгий Плеханов, проведший в изгнании почти всю сознательную жизнь, и Владимир Ульянов, боровшийся, как и Курбский, за поражение своего правительства, а ста­ло быть — по логике государственников, — против свое­го отечества. Естественно, все они одинаково были в гла­зах большинства изменниками, всех судили, как Горский князя Андрея.

86
{"b":"835152","o":1}