И в этом смысле все иеремиады славянофилов против своего правительства были совершенно логичны. Да, они бесстрашно утверждали, что «правительство отделилось от народа и стало ему чужим»⁵¹. Что установилось «иго госу­дарства над землею, русская земля стала как бы завоеван­ною, а государство — завоевательным. Русский монарх по­лучил значение деспота, а свободно-подданный народ — значение раба-невольника»⁵². Это очень жестокие, согласи­тесь, и откровенные обличения. Ничего подобного не услы­шите вы от идеологов государственной школы. Но при всем том, будучи, не подозревая этого, конфуцианцами, ничего другого не могли славянофилы противопоставить навис­шей над страной угрозе, кроме древнего Ли. То есть пред­ставления о нации как об одной большой Семье.

И потому наивными и опасными казались им усилия ев­ропейских народов вырвать клыки у государственного Ле­виафана, закрепив ограничения власти юридически — в конституциях. Наивны потому, что неуместны в нормаль­ной семье конституции. А опасны потому, что введение юридических догм в семейные отношения угрожало подо­рвать их моральные основания. «Посмотрите на Запад, — страстно восклицал Аксаков. — Народы поверили в воз­можность правительственного совершенства, наделали республик, настроили конституций... и обеднели душою... готовы рухнуть каждую минуту»⁵³.

За то, что европейские народы в роковом ослеплении нарушили естественный «союз земли и государства», их ждет, уверены были славянофилы, жестокая расплата. Ев­ропа идет к гибели — от нигилизма и анархии, от расслаб­ления и деградации. Замкнуть наглухо свою крепость, не допустить в родную Семью смертельное излучение ев­ропейской «улицы» — такова была в этих условиях пер­вейшая обязанность русского государства. А оно, начиная с Петра, поступало как раз наоборот, предавая семейную традицию. Вот формулировка Аксакова: «Государство со­вершает переворот, разрывает союз с землей и подчиняет ее себе»⁵⁴.

Опять, как видим, все здесь совершенно логично, ниче­го нового, тем более парадоксального. Конфуций подпи­сался бы под этим (с соответствующими поправками, ко­нечно: прошло все-таки две с половиной тысячи лет).

КАПИТУЛЯЦИЯ СЛАВЯНОФИЛОВ

Но если, как мы теперь понимаем, «правительственный деспотизм» в России был слит в их представлении с «игом европеизма», то для освобождения требовалось что? То самое, что совершила Россия в XV веке, освобождаясь от монгольского ига: возвращение к исконной московской традиции, которая, естественно, ничего общего не имела, по мнению славянофилов, с Европой. Но как конкретно?

Тут читателю предстоит удивиться, узнав, что их поли­тические рекомендации буквально совпали с «политичес­кой мечтой» князя Курбского. Сводились они к созыву Земского Собора, с которым «мог бы всякий день совето­ваться о делах мира царь». Дополнительным преимущест­вом было бы то, что подавляющее крестьянское большин­ство Собора смело бы все конституционные притязания европеизированной «публики», чем, полагали славянофи­лы, тотчас и «посрамило бы все парламенты мира»⁵⁵.

Подумать только, поколения протекли, отвоевали свое и умерли, а поздние потомки средневековых оппозицио­неров, обучившиеся в проклятой ими Европе философ­скому языку, называя вещи другими, неведомыми архаи­ческим публицистам именами, ссылаясь на Шеллинга и воюя с Гегелем, предлагали то же самое, что и бедные, забытые и оклеветанные их предки. Несмотря даже на то, что преследовали они при этом цели прямо противопо­ложные, факт, согласитесь, замечательный, хотя опять- таки странным образом не замеченный историками.

Только слишком уж много утекло с XVI века воды под мостами, чтоб рекомендации пращуров сработали в руках далеких потомков. Совсем другая была у тех под ногами земля. Да и сама история, которой они так хотели гор­диться, отчаянно противилась их усилиям. Вот самый яр­кий пример. Не могло ведь быть в благодатной москов­ской нации-семье крепостного права, которое они сами же и называли «мерзостью рабства законного». Не могли русские люди обращать в рабство соотечественников в эпоху «союза земли и государства», когда страна была еще надежно закрыта от чуждого европейского влияния. Что ж в этом случае делать? «Миф земли», противопос­тавленный славянофилами «государственному мифу», требовал жертв. Но каких? Не могли же они с чистой со­вестью вопреки общеизвестным уже и в их время фактам привязать возникновение крепостного права к эпохе нена­вистного им Петра. Ибо возникло-то оно при Грозном — в разгар вроде бы семейного благополучия Москвы.

Не должно было возникнуть, не могло возникнуть, но возникло, проклятое. Удивительно ли, что Грозный стал буквально бревном в славянофильском глазу? Явись он по­сле Петра, все было бы на месте. Но мало того, что явился он до Петра, европеизмом от него и не пахло. Совершенно неоспоримо был он со своей кошмарной опричниной и кре­постничеством чудовищным порождением того самого на­ционального предания, которое они обожествили.

Признать это было бы фатальным ударом не только по исторической концепции славянофилов, но и по всей их политической доктрине, опиравшейся на эту концепцию. Как, однако, не признать факт? Увы, не удалось им ре­шить эту головоломную задачу не только во времена Ак­сакова, но и полтора столетия спустя. Еще и на закате XX века безуспешно бились над нею их далекие потомки.

Эти, впрочем, пройдя советскую «школу фальсифика­ции», не стеснялись просто подменять предмет спора дру­гими, не имеющими отношения к делу сюжетами. Читатель помнит, как А.Н. Сахаров, объясняя, что «между «восточ­ной деспотией» Ивана IV и столь же «восточной деспоти­ей» Елизаветы Английской разница не так уж велика», обосновывал свой тезис удивительным сравнением камер средневекового Тауэра с казематами послепетровского Шлиссельбурга⁵⁶. Два десятилетия спустя В.В. Кожинов, ссылаясь на другого советского историка, доказывал, что «при этом царе было уничтожено около 3—4 тысяч чело­век. Между тем, как давно установлено, в Англии казнено было при Генрихе VIII 72 тысячи, при Елизавете — свыше 89 тысяч»⁵⁷. «Обилие казней» при Грозном, заключал Ко­жинов, «объясняется... тем, что он жил в XVI веке»⁵⁸.

Нетрудно заметить, что ни камеры Тауэра, ни числен­ность казненных при Елизавете Английской не имеют ров­но никакого отношения к введению в России «мерзости рабства законного». Тем более не объясняет эту загадку ссылка на древность, на XVI век. Дед Грозного жил в еще более древние времена, но ведь и в помине не было при нем ни «обилия казней», ни закрепощения крестьян.

Понятно, что перед нами здесь не очень добросовест­ные попытки просто «проскочить мимо» проблемы, мучив­шей славянофилов во времена Аксакова. Понятно также, что они в отличие от своих советских потомков не могли себе позволить так очевидно жульничать. Но ведь действи­тельного решения проблемы, достойного их безупречной нравственной репутации, не было и у них. Во всяком слу­чае, попытки, которые они предпринимали, звучали, чест­но говоря, несерьезно.

Вот пример аргумента, бродившего в славянофильской среде во времена Аксакова. Согласно ему, опричнина была лишь черновой попыткой расколоть «союз земли и госу­дарства», своего рода репетицией петровского переворота. Но ведь такая «репетиция» все равно означала бы, что пет­ровская катастрофа была не случайна, что еще за полтора столетия до Петра обнаруживал этот «союз» столь глубо­кие, страшные трещины, которые заставляют, пожалуй, усомниться в самом его существовании. Не выручала и спа­сительная «человеческая формула» первоэпохи Иванианы.

Это правда, что первым прибег к ней сам Кавелин, когда говорил об Иване и Петре, что «оба равно живо сознавали идею государственности... но Иоанн сознавал ее как поэт, Петр Великий как человек по преимуществу практический. У первого преобладало воображение, а у второго — во­ля»⁵⁹. Ну вот и попытались славянофилы отплатить Кавелину его же монетой. Да, Иван был «художественной натурой». Значит, поступки его диктовались не тем, за что превозносят его Соловьев и Кавелин, не «сознанием государственнос­ти», но игрою ума. Он был импульсивен, артистичен, творил добро и зло без умысла, без связи, без системы. И в процес­се этой стихийной, чтоб не сказать художественной, само­деятельности и набрел случайно на опричнину и закрепоще­ние крестьян. Слабый, согласитесь, ответ.