Так или иначе схема Кавелина начинается с фазы «ро­довой», где страна принадлежит одному княжескому ро­ду, обеспечивающему ее государственное единство, но чуждому «началу личности». Вторая фаза — «семейст­венная» (или «вотчинная»). В ней государственное един­ство страны разрушено, но личность — в отличие от геге­левской фазы «гражданского общества» — не создана. Третья, «государственная», фаза восстанавливает поли­тическое единство страны и — «создает личность».

«СРАВНЕНИЕ НЕВОЗМОЖНО»

Как видим, отрицание отрицания присутствует и здесь. Только с отношениями между коллективом и личностью, в которых суть дела для Гегеля, ничего общего она не имеет. Для Кавелина суть в политическом единстве стра­ны. У Гегеля государство — своего рода арбитр между коллективом и личностью, существовавшими задолго до его возникновения. Функция государства у него лишь в том, чтобы «снять» конфликт между ними. У Кавелина, с другой стороны, личность — странный привесок полити­ческому единству, ничем не обусловленный, непонятно зачем существующий. Да, она создана государством, но — неизвестно для чего.

Одновременно все дурное в русской истории привязал Кавелин именно к любезной сердцу славянофилов «се­мейственной» фазе, стреляя таким образом по двум ми­шеням сразу. Принижая «землю» и возвеличивая государ­ство, которое они считали источником всех российских бед, он словно бы дразнит оппонентов. Главное, однако, для него все-таки в том, чтоб доказать: «У нас и у них [в Европе] вопрос поставлен так неодинаково, что и срав­нение невозможно»¹⁵.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ НАСЛЕДСТВО КАВЕЛИНА

Конечно, он ошибался. Сравнение его схемы с гегелев­ской не только возможно, оно бьет в глаза. Хотя бы пото­му, что у обоих государство одинаково выступает как ве­нец истории, как ее великолепный финал. Другое дело, что государство, которое имел в виду Гегель, было право­вым, а то, в котором жил Кавелин, — военно-крепост­ническим самодержавием. Другое дело, что именно торжество закона над произволом и «снимало» у Гегеля противоречие между «прогрессом в осознании свободы» и апологией государства. Короче, гегелевское государст­во мыслилось как гарант права, а кавелинское было га­рантом бесправия. Для него смысл дела состоял вовсе не в свободе, а в могуществе государства, в его способности преодолеть «семейственную» фазу. Не свободное, а мо­гущественное государство совмещало в себе для него функции демиурга и цели истории. И поэтому все, что со­действовало его укреплению, автоматически оказывалось прогрессивным, все жертвы, принесенные ему, искуплен­ными, все преступления во имя его оправданными.

«Государственная необходимость» (таинственным и не- объясненным образом совпадавшая с «началом личнос­ти») становилась паролем, разрешающим все тайны, все нравственные сомнения, все противоречия. Последняя ис­тина была найдена. В этой заимствованной у Гегеля идее и состояло, собственно, интеллектуальное наследство Ка­велина, завещанное им русской историографии.

И если в его теории оставались еще прорехи и темные пятна, то к услугам основанной им «государственной шко­лы» оказались такие первоклассные эксперты и интеллек­туалы, как С.М. Соловьев, Б.Н. Чичерин, А.Д. Градовский, Н.П. Павлов-Сильванский, П.Н. Милюков, Г.В. Плеханов. Они придумали объяснения тому, чему не сумел их приду­мать русский Гегель. Они устранили противоречия, кото­рые ему не удалось устранить. Их концепции были полны изящества и, можно сказать, художественного совершен­ства. Во всяком случае, неспециалистам — да, впрочем, и специалистам — казались они неотразимо убедительны­ми. Судите сами.

«Камень, — скажет Соловьев, — разбил Западную Ев­ропу на многие государства... в камне свили себе гнезда западные мужи и оттуда владели мужиками; камень давал им независимость, но скоро и мужики огораживаются камнем и приобретают свободу и самостоятельность; все прочно, все определенно, благодаря камню... На великой восточной равнине нет камня... и потому — одно небыва­лое по своей величине государство. Здесь мужам негде вить себе деревянных гнезд... Города состоят из деревян­ных изб, первая искра — и вместо них куча пепла... Отсю­да с такой легкостью старинный русский человек покидал свой дом... И отсюда стремление правительства ловить, сажать и прикреплять»¹⁶.

«Достаточно взглянуть на ее [России] географическое положение, — согласится Чичерин, — на громадные про­странства, по которым рассеяно скудное население, и вся­кий поймет, что здесь жизнь должна была иметь иной ха­рактер, нежели на Западе... Здесь должно было развить­ся не столько начало права... сколько начало власти, которое одно могло сплотить необъятные пространства и разбросанное население в единое государственное те­ло... То общественное устройство, которое на Западе ус­тановилось само собою, деятельностью общества... в Рос­сии получило свое бытие от государства»¹⁷.

«Изучая культуру любого западноевропейского госу­дарства, — объяснит Милюков, — мы должны были бы от экономического строя перейти сперва к социальной структуре, а затем уже к государственной организации; относительно России удобнее будет принять обратный по­рядок, [ибо] у нас государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе об­щественная организация обусловила государственный строй»¹⁸.

«Основным началом русского общественного строя московского времени было полное подчинение личности интересам государства, — услышим мы от Павлова-Силь- ванского. — Внешние обстоятельства жизни Московской Руси, ее упорная борьба за существование... требовали крайнего напряжения народных сил... Все классы населе­ния были прикреплены к службе или к тяглу»¹⁹.

«Чтоб отстоять свое существование в борьбе с противни­ками, далеко опередившими ее в экономическом отноше­нии, — скажет Плеханов, — ей [России] пришлось посвя­тить на дело самообороны... такую долю своих сил, кото­рая, наверное, была гораздо больше, нежели доля, упо­треблявшаяся с той же целью населением Восточных дес­потий. [Если мы сравним] общественно-политический строй Московского государства со строем западноевропейских стран [и восточных деспотий], у нас получится следующий итог: государство это отличалось от западных тем, что за­крепостило себе не только низший, но и высший, служилый класс, а от восточных, на которые оно очень походило с этой стороны, — тем, что вынуждено было наложить го­раздо более тяжелое иго на свое население»²⁰.

Конечно, все эти люди жестоко спорили между собою. Одни утверждали, что в России не было феодализма, а другие — что был. Одни говорили, что в основе ее неев­ропейского характера лежат различия между камнем и де­ревом, а другие отрицали это, указывая на «деревянность» средневекового Лондона и «каменность» Новгорода. Од­ни утверждали, что России приходилось непрерывно бо­роться за выживание с восточными соседями, а другие — что с западными. Несмотря, однако, на свои споры, все они вышли из школы Кавелина. В том, во всяком случае, смыс­ле, что все безоговорочно приняли его основополагающий тезис: русское государство — в том виде, в каком оно ис­торически с середины XVI века сложилось, — было един­ственно возможной формой государственности в данных (географических, демографических, экологических, гео­политических или экономических — это уже зависело от пристрастия каждого из них) условиях.

Деревянная страна с редким населением, разбросан­ным по малоплодородной равнине; бедная страна, про­дремавшая свою юность в «семейственной» фазе; стра­на — осажденная крепость, окруженная со всех сторон врагами, — какое же еще, в самом деле, могло сложиться в такой стране государство, если не военно-крепостниче­ское самодержавие? Оно бывало жестоким, временами страшным, но альтернативы ему не существовало. И по­стольку, какое уж было, воплощало оно прогресс.

Эти люди делали свою работу, как мог убедиться чита­тель, не только с исчерпывающей скрупулезностью, но и изобретательно, с блеском. Созданные ими концеп­ции были замечательно стройны и обоснованы всеми мыс­лимыми аргументами. Единственное, что можно поставить им в упрек, — они решали задачу с заранее известным ответом. Ту самую, что была сформулирована для них еще в 1846 году Кавелиным. Доказать в ней требовалось не почему крепостническое самодержавие оказалось формой русской государственности, но почему оно было исторически необходимо. И стало быть, неизбежно.