«Неистовый Виссарион» не был, однако, историком. И философом тоже. Он, как говорится, ел из рук своего юного ученика — и ментора. «Один из величайших умствен­ных успехов нашего времени в том состоит, — писал Белин­ский, — что мы, наконец, поняли, что у России была своя ис­тория, нисколько не похожая на историю ни одного евро­пейского государства, и что ее должно изучать и о ней должно судить на основании ее же самой, а не на основании ничего не имеющих с ней общего европейских народов»⁶.

НАЦИОНАЛИСТЫ

Создалась парадоксальная ситуация. Непостижимым образом обе боровшиеся друг с другом и даже презирав­шие друг друга партии — западники и националисты (ко­торых оппоненты прозвали славянофилами) — стояли на одной и той же почве, боролись одним и тем же оружием, исходили из одного и того же постулата.

О философско-историческом феномене славянофильст­ва мы еще поговорим. Здесь скажем лишь, что до вступления на арену борьбы Кавелина их позиция казалась сильнее. И не только потому, что последовательным националистам легче защищать уникальность нации, чем непоследователь­ным западникам. Но еще и потому, что славянофилы — и только они — располагали к середине 1840-х стройной и хорошо разработанной теорией уникальности России.

Ядром ее было представление о русском народе как об общности принципиально неполитической. Более того, как о неком подобии родственного коллектива, семьи, об­щины, связанной не столько государственными, сколько кровными и нравственными узами. Русские в их представ­лении никогда, в отличие от европейцев, не стремились к контролю общества над правительством и совершенно поэтому равнодушны к конституциям, что так волновали их европейских соседей.

Согласно их теории, русский народ относился к царю, как дети в семье относятся к родному отцу, к paterfamilias, если читатель еще помнит ключевую формулу Пайпса. А кому же в нормальной семье нужны юридические огра­ничения власти отца? В социально-экономическом плане теория славянофилов опиралась на то обстоятельство, что подавляющая часть населения тогдашней России жи­ла в сельских общинах и преобладала в стране поэтому не частная, как в Европе, а коллективная собственность. Сла­вянофилы видели в этом не пережиток средневековья, со­знательно эксплуатируемый самодержавием в самых про­заических фискальных целях, а, напротив, залог великого коллективистского будущего России.

Полтора столетия спустя Геннадий Зюганов так сформу­лирует это славянофильское кредо на советском канцеля­рите: «Общинно-коллективистские и духовно-нравствен­ные устои русской народной жизни... принципиально отли­чаются по законам своей деятельности от западной модели свободного рынка»⁷. Или еще ярче: «Капитализм не прижи­вается и никогда не приживется на российской почве»⁸.

В интеллектуальном плане русским, находили славяно­филы, чужд обостренный рационализм «духа европей­ского». Чужд, ибо они по природе склонны к «цельному знанию», к синтетичному восприятию мира, основанному на страстной религиозной вере, а не на холодном запад­ном анализе. Как уточняет современный неоевразийский наследник этой теории, у русских «в традиции укоренены мессианские предчувствия», у них уникальный «эсхато­логический дар», из которого, собственно, и вытекает «великое одиночество России в мире»⁹. И так во всех без исключения аспектах бытия — в политическом, фило­софском, нравственном, социальном, экономическом, культурном, не говоря уже о религиозном, — настаивали славянофилы на неевропейском характере России.

Согласитесь, это и впрямь была сильная и, что не менее важно, совершенно последовательная теория. Единствен­ным ее недостатком было то, что, возводя социальный и культурный застой в высшую ценность жизни, отстаива­ла она увековечение средневековья.

ВЫЗОВ КАВЕЛИНА

Мудрено ли, что именно в эту ахиллесову пяту славяно­фильства и ударил Кавелин? Он ясно видел, что, слишком уж последовательно отлучая христианскую Россию от христианской Европы, славянофилы делают свою страну опасно неотличимой от «языческой» Азии (которую, как мы уже знаем, тогдашние русские интеллектуалы считали воплощением исторического застоя). Вспомним, что даже такой просвещенный ум, как Петр Чаадаев, говорил тогда об Индии и Китае, что, «благодаря этим странам, мы явля­емся современниками мира, от которого вокруг нас остал­ся только прах»¹⁰, а Японию и вовсе полагал «нелепым ук­лонением от божеских и человеческих истин»¹¹.

Именно поэтому так настойчиво подчеркивал Кавелин, что «наша история представляет постепенное изменение форм, а не повторение их, следовательно, в ней было развитие, не так, как на Востоке, где с самого начала все повторяется почти одно и то же... В этом смысле мы народ европейский, способный к совершенствованию, к развитию, который не любит... бесчисленное число веков стоять на одной точке»¹².

Но если так, то в каком же смысле мы народ неевропей­ский? В том, отвечал Кавелин, что «вся русская история, как древняя, так и новая, есть по преимуществу история государственная, политическая... политический, госу­дарственный элемент представляет покуда единственно живую сторону нашей истории»¹³. Иначе говоря, если в от­личие от Востока мы развиваемся, то в отличие от Европы двигателем этого развития является у нас правительство (а вовсе не общество, «земля», как думают славянофи­лы). В Европе общество создало государство, а в России государство создало общество. Того обстоятельства, что точно таким же образом создавали свое общество Прус­сия, допустим, или Япония, Кавелин, конечно, не заметил: контекст мировой истории для него, как мы уже знаем, не существовал. Так или иначе, учил он, отними у России динамичное государство — и она превратится в застой­ный Китай. Отними у нее Грозного и Петра — и она будет веками «стоять на одной точке».

РУСИФИЦИРУЯ ГЕГЕЛЯ

То был решительный вызов славянофилам на их собст­венном поле. Но чтоб он сработал, следовало его подкре­пить столь же стройной и артикулированной, как у оппо­нентов, теорией. Никто, кроме Кавелина, в тогдашнем за­падническом лагере не был способен на интеллектуаль­ное предприятие таких масштабов. Константин Дмитрие­вич, человек европейски образованный, с блеском прошедший школу рациональной философии (в отличие от славянофилов, увлекавшихся романтиками), не только исполнил эту задачу, но и создал в процессе то, что впос­ледствии названо было государственной (или юридичес­кой) школой в русской историографии.

Западником, впрочем, Кавелин был, как мы видели, очень условным. Уникальность России была для него по­стулатом столь же непререкаемым, как и для славянофи­лов. И, трактуя русское общество как инертную, «китай­скую» массу, неспособную к самостоятельному развитию без государственного мотора, он на самом деле подчер­кивал принципиальное отличие России от Европы еще бо­лее рельефно, нежели его оппоненты. Действительная разница состояла лишь в том, что славянофилы адаптиро­вали к русским условиям идеи немецкой романтической школы, а Кавелин русифицировал рационалиста и госу­дарственника Гегеля.

Вкратце проделанная им теоретическая операция со­стояла в следующем. У Гегеля общество проходит в своем развитии три фазы: «семейную», когда личность поглоще­на родовым коллективом; «гражданского общества», ког­да личность вырывается из оков коллектива, не признавая никаких авторитетов, кроме самой себя; и, наконец, «го­сударственную», где происходит знаменитое диалектиче­ское отрицание отрицания и государство устанавливает гармонию личности и коллектива. В принципе принимая эту стандартную гегелевскую триаду, Кавелин меняет в ней не только последовательность фаз, но и сами фазы. Прежде всего потому, что в отличие от Гегеля он демонст­ративно создает не схему развития человечества, но тео­ретическое обоснование уникальности России (словно бы и впрямь разделяя жуткую мысль Чаадаева, утверждавше­го, что «мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества»¹⁴.