* * *

Так или иначе, трагедия продолжается. И если эта книга может пролить некоторый свет на ее истоки, ни на что большее я не претендую. Одно лишь простое соображение прошу я читателя держать при этом в уме. Заключается оно в том, что даже тотальный террор самодержавной ре­волюции 1565—1572 годов оказался бессилен маргинали- зовать договорную, конституционную, европейскую тра­дицию России. Так же, впрочем, как и красный террор 17-го. Опять и опять, как мы видели, поднимала она голо­ву в конституционных поколениях XVII, XVIII, XIX и, нако­нец, XX столетия. Короче, доказано во множестве крова­вых исторических экспериментов, что речь здесь не о чем- то случайном, эфемерном, невесть откуда в Россию залетевшем, а, напротив, о корневом, органическом. О чем-то, что и в огне тотального террора не сгорает, что в принципе не может сгореть, пока существует русский на­род. Не может, потому что, вопреки старому «канону», Ев­ропа — внутри России.

Холопская, патерналистская традиция тоже, конечно, внутри России. Только в отличие от европейской она не прошла через горнило испытаний, через которое прошла ее соперница. Ее не истребляли на протяжении столетий. Ее не объявляли несуществующей в Большом Стереотипе все­мирной историографии. С ней никогда не делали того, что сделала Германия со своим тевтонофильством: ее не пыта­лись маргинализовать. Так не пришло ли наконец вре­мя — после четырех столетий блуждания по имперской пу­стыне — сделать это и в России? Если, конечно, и впрямь желает ее народ зажить нормальной жизнью — без обяза­тельных катастроф в начале и в конце каждого столетия.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЕВРОПЕЙСКОЕ СТОЛЕТИЕ РОССИИ

Глава 1 ЗАВЯЗКА ТРАГЕДИИ

22 октября 1721 года на празднестве в честь победы во второй великой Северной войне — Россия тогда вернула себе Балтийское побережье, отнятое у нее в XVI веке, в ходе первой Северной войны, Ливонской, — канцлер Го­ловкин, выражая общее мнение, так сформулировал глав­ную заслугу Петра: «Его неусыпными трудами и руковож- дением мы из тьмы небытия в бытие произведены и в об­щество политичных народов присовокуплены»¹.

Четыре года спустя русский посол в Константинополе Неплюев высказался еще более определенно: «Сей мо­нарх научил [нас] узнавать, что и мы люди»². Через полве­ка это мнение петровских политиков подтвердил руково­дитель внешней политики при Екатерине II граф Панин. «Петр, — писал он, — выводя народ свой из невежества, ставил уже за великое и то, чтоб уравнять оный державам второго класса»³.

Петр извлек Россию из небытия и невежества, научил нас узнавать, что и мы люди. На протяжении столетий ста­ло это убеждение общим местом — и не только для про­фанов-политиков, но и для экспертов-историков.

ТОЧКА ОТСЧЕТА

Один из лучших русских историков Сергей Соловьев уверенно писал в своем знаменитом панегирике Петру о России допетровской как о «слабом, бедном, почти не­известном народе»⁴. И коллеги, включая его постоянного оппонента Михаила Погодина, были с ним в этом совер­шенно согласны.

Никому ни разу как-то не пришло в голову спросить: а когда, собственно, и почему, и как оказалась Россия в состоянии упомянутого «небытия» и «невежества»? По­чему стать даже «второго класса державой» было счасть­ем для нас? Или еще проще: а правда ли, что все допет­ровские века были одной сплошной тьмой, из которой Отец Отечества вывел страну к свету, славе и богатству?

Вот лишь один пример, который — на фоне приведен­ных выше гимнов — выглядит странным диссонансом. Со­временный английский историк М. Андерсен, специально изучавший вопрос о взглядах англичан на Россию, пишет, что в XVII веке в Англии знали о России меньше, чем за сто лет до этого⁵. Что, интересно, имеет он в виду?

А вот еще пример. В 1589 году в Англии были изданы записки Ричарда Ченслера, первого англичанина, посе­тившего Россию в 1553-м. Одна из глав посвящена царю. И называется она почему-то не «О слабом и бедном царе пребывающего в небытии народа» или как-нибудь в этом роде, а, наоборот: «О великом и могущественном царе России»⁶. Такое же впечатление вынес и другой англича­нин, Антони Дженкинсон. В книге, опубликованной в Анг­лии в конце XVI века, он писал: «Здешний царь очень мо­гущественен, ибо он сделал очень много завоеваний как у лифляндцев, поляков, литвы и шведов, так и у татар и у язычников»⁷.

Нужны еще примеры? Во многих документах, циркулиро­вавших в 60-е годы XVI века при дворе и в канцелярии гер­манского императора, говорится, что «московский великий князь самый могущественный государь в мире после ту­рецкого султана и что от союза с великим князем всему хри­стианскому миру получилась бы неизреченная польза и бла­гополучие; была бы также славная встреча и сопротивление тираническому опаснейшему врагу Турку»⁸.

А вот уже и вовсе удивительное свидетельство, относя­щееся к августу 1558-го. Французский протестант Юбер Ланге в письме к Кальвину пророчествовал: «Если сужде­но какой-либо державе в Европе расти, так именно этой»⁹.

Несколько иначе, выходит, обстояло дело со «слабос­тью и неизвестностью» допетровской России, нежели вы­глядит оно у классиков нашей историографии. Теперь не­много о ее бедности.

Тот же Ченслер нашел, что Москва «в целом больше, чем Лондон с предместьями», а размах торговли, как ни странно, поразил даже англичанина. Вся территория меж­ду Ярославлем и Москвой, по которой он проехал, «изо­билует маленькими деревушками, которые так полны на­рода, что удивительно смотреть на них. Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в таком громадном количестве, что кажется удивительным. Каж­дое утро вы можете встретить от 700 до 800 саней, едущих туда с хлебом... Иные везут хлеб в Москву; другие везут его оттуда, и среди них есть такие, которые живут не мень­ше чем за 1000 миль»¹⁰.

За четверть века до Ченслера императорский посол Си- гизмунд Герберштейн сообщал, что Россия эффективно использует свое расположение между Западом и Восто­ком, успешно торгуя с обоими: «В Германию отсюда выво­зятся меха и воск... в Татарию седла, уздечки, одежда, ко­жи; оружие и железо вывозятся только украдкой или с особого позволения... Однако они вывозят и суконные и льняные одежды, топоры, иглы, зеркала, кошельки и то­му подобное»¹¹.

Современный немецкий историк В. Кирхнер заключает, что после завоевания Нарвы в 1558-м Россия стала прак­тически главным центром балтийской торговли и одним из центров торговли мировой. Корабли из Любека, игнори­руя Ригу и Ревель, направлялись в Нарвский порт. Не­сколько сот судов грузились там ежегодно — из Гамбур­га, Антверпена, Лондона, Стокгольма, Копенгагена, даже из Франции.¹²

Монопольное право торговли с Россией принадлежало в Англии Московской компании. Современный историк Т. Виллан сообщает о жалобе членов этой компании Ко­ролевскому Тайному Совету в 1573 году «Коварные ли­ца», т. е.- не связанные с компанией купцы, проводили, оказывается, свои корабли через Зунд с официальным на­значением в Данциг или Ревель, а на самом деле направ­лялись в Нарву¹³. Нарушение торговой монополии было делом не только «коварным», но и рискованным. Значит, выгоды московской торговли перевешивали риск.

Это полностью согласуется с многочисленными сведе­ниями о том, что экономика России в первой половине XVI века переживала значительный подъем. Как и везде в Европе, сопровождался он усилением дифференциации крестьянства и перетеканием его в города — то есть стре­мительной урбанизацией страны, созданием крупного производства и образованием больших капиталов. Мно­жество новых городов появилось в это время на русском Севере: Каргополь, Турчасов, Тотьма, Устюжна, Шеста- ков. Еще больше выстроено было крупных крепостей — Тульская, Коломенская, Зарайская, Серпуховская, Смо­ленская, Китай-город в Москве — и менее значительных городов-крепостей: Курск, Воронеж, Елец, Белгород, Бо­рисов, Царицын на юге, Самара, Уфа, Саратов на востоке, Архангельск, Кола на севере.