Как следует из них, в Древней Руси существовали два совершенно различных отношения сеньора, князя-суве­рена (или, если хотите, государства) к подданным. Пер­вым было его отношение к своим дворцовым служащим, управлявшим его вотчиной, к холопам и кабальным лю­дям, пахавшим княжеский домен. И это было вполне па­терналистское отношение господина к рабам. От него и берет начало самодержавная, холопская традиция Рос­сии. Не удивительно, что именно ее так яростно отстаивал в своих посланиях Грозный. «Все рабы и рабы и никого больше, кроме рабов», как описывал их суть Ключевский.

Тут господствовало не право, но, употребляя выражение современного славянофильствующего интеллигента, «благодать». И следовательно, о гарантиях от княжеско­го произвола не могло быть и речи⁴². С.О. Шмидт назвал это отношение государства к обществу «абсолютизмом, пропитанным азиатским варварством»⁴³.

Но и второе отношение было ничуть не менее древним. Я говорю о вполне европейском отношении князя-воителя к своим вольным дружинникам и боярам-советникам. Об отношении, как правило, договорном, во всяком слу­чае нравственно обязательном и зафиксированном в нор­мах обычного права. Его-то как раз и отстаивал в своих письмах Курбский.

Отношение это уходило корнями в древний обычай «свободного отъезда» дружинников от князя, обычай, служивший им вполне определенной и сильной гарантией от княжеского произвола. Они просто «отъезжали» от се­ньора, посмевшего обращаться с ними как с холопами. В результате сеньоры с деспотическим характером эле­ментарно не выживали в жестокой и перманентной меж­дукняжеской войне. Лишившись бояр и дружинников, они тотчас теряли военную и, стало быть, политическую силу. Короче говоря, достоинство и независимость дружинни­ков имели под собою надежное, почище золотого, обес­печение — конкурентоспособность сеньора.

Так выглядел исторический фундамент договорной, конституционной, если хотите, традиции России. Ибо что есть, в конце концов, конституция, если не договор прави­тельства с обществом? И едва примем мы это во внима­ние, как тотчас перестанут нас удивлять и конституция Салтыкова, и послепетровские «Кондиции», и декабрист­ские конституционные проекты, и все прочие — вплоть до конституции ельцинской. Они просто не могли не по­явиться в России.

Как видим, ошибались-таки средневековые короли. Симбиоз европейской и патерналистской традиций суще­ствовал уже и в киевские времена. Другое дело, что коро­ли ошибались не очень сильно, поскольку европейская традиция и впрямь преобладала в тогдашней Руси. Ведь главным делом князя-воителя была как раз война, и пото­му отношения с дружинниками (а стало быть, и договор­ная традиция), естественно, были для него важнее всего прочего. Закавыка начиналась дальше.

Большой Стереотип, как помнит читатель, исходит из того, что европейская традиция Древней Руси была безна­дежно утрачена в монгольском рабстве и попросту исчез­ла в процессе трансформации страны из конгломерата княжеств в единое государство, когда «уехать из Москвы стало неудобно или некуда». Говоря современным язы­ком, на входе в черный ящик степного ярма имели мы на Руси Европу, а на выходе «татарское царство». В библей­ских терминах это звучало бы, наверное, так: пришли ев­реи в Египет одним народом, а вышли из него другим.

ПРОВЕРКА СТЕРЕОТИПА

На деле, однако, все выглядит прямо противополож­ным образом. А именно старый киевский симбиоз не только не был сломлен монгольским рабством, он укре­пился, обретя уже не просто договорную, но отчетливо политическую форму. Бывшие вольные дружинники и бо­яре-советники превратились в аристократию, в правитель­ственный класс постмонгольской Руси. Образуется, по словам Ключевского, «абсолютная монархия, но с ари­стократическим правительственным персоналом». Появ­ляется «правительственный класс с аристократической организацией, которую признавала сама власть»⁴⁴.

Мы очень подробно, разумеется, обсудим эту ключе­вую тему в книге. Сейчас скажем лишь, что княжеский двор в домонгольские времена устроен был куда прими­тивнее. Там, как мы помним, были либо холопы, либо вольные дружинники. Причем именно холопы управляли хозяйством князя, т. е. , как бы парадоксально это сего­дня ни звучало, исполняли роль правительственного клас­са. Делом дружинников и бояр было воевать. В принятии политических решений участвовали они лишь, так сказать, ногами. Если их не устраивал сеньор с патерналистскими замашками, они от него «отъезжали». Теперь, однако, когда право свободного отъезда себя исчерпало, обрели они взамен право гораздо более ценное — законодатель­ствовать вместе с великим князем. Они стали, по сути, со­правителями нового государства. Иными словами, вышли из своего Египта русские еще более Европой, чем вошли в него.

Уже в XIV веке первый победитель татар Дмитрий Дон­ской говорил перед смертью своим боярам: «Я родился пе­ред вами, при вас вырос, с вами княжил, воевал вместе с ва­ми на многие страны и низложил поганых». Он завещал своим сыновьям: «Слушайтесь бояр, без их воли ничего не делайте»⁴⁵. Долгий путь был от этого предсмертного княже­ского наказа до статьи 98 Судебника 1550 года, налагав­шей юридический запрет на принятие государем законов без согласия бояр. Два столетия понадобилось вольным княжеским дружинникам, чтобы его пройти. Но справились они с этим, если верить Ключевскому, успешно.

Дальше дело могло развиваться двумя путями. Могла победить договорная традиция Руси, маргинализуя свою патерналистскую соперницу и вылившись в конце концов в полноформатную конституцию. Ту самую, что два поко­ления спустя предложил стране Михаил Салтыков. Сохра­нялась, однако, и традиция патерналистская. Более того, могла она, опираясь на интересы самой мощной корпора­ции тогдашней Москвы, церкви, напуганной европейской Реформацией, и тогдашней исполнительной власти, дья- чества, попытаться повернуть историю вспять. Для этого, впрочем, понадобился бы государственный переворот, коренная ломка существующего строя.

На беду России, так и случилось. Переворот произо­шел, и, как следовало ожидать, вылился он в тотальный террор самодержавной революции. Как ничто иное, дока­зывает этот террор силу европейской традиции. Зачем иначе понадобилось бы для установления патерналист­ского самодержавия поголовно вырезать всю тогдашнюю элиту страны, уничтожить ее лучшие административные и военные кадры, практически весь накопленный за евро­пейское столетие интеллектуальный и политический по­тенциал России?

В ходе этой первой своей цивилизационной катастро­фы страна, как и в 1917-м, внезапно утратила европей­скую идентичность. С той, впрочем, разницей, что эта пер­вая катастрофа была еще страшнее большевистской. Ибо гибла в ней — и при свете пожарищ гражданской вой­ны — доимперская, докрепостническая, досамодержав- ная Россия.

Естественно, что, как и в 1917-м, победивший патерна­лизм нуждался в идеологии, легитимизировавшей его власть. Тогда и явились на свет идеи российской сверх- державности («першего государствования», как тогда го­ворили) и «мессианского величия и призвания России». Те самые идеи, что так очаровали столетие спустя Досто­евского и Бердяева и продолжают казаться воплощением российского менталитета В.В. Ильину и А.С. Панарину.

ПАРАДОКС «ПОКОЛЕНИЯ ПОРОТЫХ»

Ошибется поэтому тот, кто подумает, что предложен­ная в этой книге по завету Георгия Федотова «новая схе­ма» касается лишь прошлого страны. Ведь объясняет она и сегодняшнюю опасную двойственность культурной эли­ты России. Судя по недавним возражениям моих москов­ских собеседников, по-прежнему не отдают они себе от­чета, что коренится она в губительной двойственности политической традиции, искалечившей историю страны и лежащей, как мы видели, в основе ее вековой трагедии. По-прежнему не готова, другими словами, культурная элита России, в отличие от германской, расстаться с этим вековым дуализмом.

Уж очень, согласитесь, выглядит все это странно. Если люди, помогавшие Грозному царю совершить самодер­жавную революцию, которая отняла у России ее европей­скую идентичность, не могли знать, что им самим и их се­мьям предстоит сгореть в ее пламени, то мы ведь «поро­тые». Мы знаем, мы видели, что произошло со страной после аналогичной революции семнадцатого, точно так же лишившей страну ее европейской идентичности, воз­вращенной ей Петром. Ни одной семьи, наверное, в стра­не не осталось, которую не обожгла бы эта трагедия. И после этого по-прежнему не уверены мы, кому хотим на­следовать — вольным дружинникам или холопам-страд­никам Древней Руси? И после этого по-прежнему ищем хоть какие-нибудь, вплоть до климатических, предлоги, чтобы отречься от собственного европейского наследст­ва? Согласитесь, что тут парадокс.