На самом деле, как мы теперь знаем, не три, а тринад­цать конституционных проектов циркулировали в том ро­ковом месяце в московском обществе. Здесь-то и заклю­чалась беда этого по сути декабристского поколения, не­ожиданно для самого себя вышедшего на политическую арену за столетие до декабристов. Не доверяли друг дру­гу, не смогли договориться.

Но не причины поражения русских конституционалис­тов XVIII века нас здесь занимают. Ясно, что самодержа­вие — не лучшая школа для либеральной политики. Зани­мает нас само это почти невероятное явление антисамо­державной элиты в стране, едва очнувшейся от деспотизма. Это ведь все «птенцы гнезда Петрова», импе­ратор лишь за пять лет до этого умер, а все модели их кон­ституций заимствованы почему-то не из чингисхановского курултая, как следовало бы из Большого Стереотипа, но из Европы.

Оказалось, что драма декабризма — конфронтация державного Скалозуба с блестящим, европейски образо­ванным поколением Чацких — вовсе не случайный, неча­янный эпизод русской истории. Не прав, значит, Струве в другом. В том, что не копнул глубже. Потому что и у пе­тровских шляхтичей тоже ведь были предшественники, еще одно поколение русских конституционалистов. И рас­сказ мой на самом деле о нем.

Профессор Пайпс, с которым мы схлестнулись в Лондо­не на Би-Би-Си в августе 1977 года, согласен со Струве. Да, говорил он, российский конституционализм начинает­ся с послепетровской шляхты. И происхождение его оче­видно: Петр прорубил окно в Европу — вот и хлынули че­рез него в «патримониальную» державу европейские идеи. Но как объясните вы в таком случае, спросил я, кон­ституцию Михаила Салтыкова, принятую и одобренную Боярской Думой в 1610-м, т. е. во времена, когда консти­туционной монархией и в Европе еще не пахло? Откуда, по вашему, заимствовали эту идею боярские реформато­ры в такую глухую для европейского либерализма пору?

Элементарный, в сущности, вопрос, мне и в голову не приходило, что взорвется он в нашем диспуте бомбой. Оказалось, что профессор Пайпс, автор классической «России при старом режиме», просто не знал, о чем я го­ворю. Да загляните хоть в указатель его книги, там даже Салтычиха есть, а Салтыкова нет. Вот что значит быть в плену у Большого Стереотипа.

И речь ведь не о каком-то незначительном историчес­ком эпизоде. Если верить В.О. Ключевскому, конституция 4 февраля 1610 года — «это целый основной закон кон­ституционной монархии, устанавливающий как устройст­во верховной власти, так и основные права подданных»³⁹. Даже Б.Н. Чичерин, уж такой ядовитый критик русской политической мысли, что до него и Пайпсу далеко, вынуж­ден был признать: документ Салтыкова «содержит в себе значительные ограничения царской власти; если б он был приведен в исполнение, русское государство приняло бы совершенно другой вид»⁴⁰.

Так вот вам третий вопрос на засыпку (с Ричардом Пайпсом он, во всяком случае, сработал): откуда взялось еще одно «декабристское» поколение, на этот раз в XVII веке, в самый, казалось бы, разгар московитского чингисханства?

ДВА ДРЕВА ФАКТОВ

А ведь мы даже и не дошли еще в нашем путешествии в глубь русской истории до открытия шестидесятников. И тем более до блестящего периода борьбы за церковную Реформацию при Иване III, когда, как еще увидит чита­тель, политическая терпимость была в Москве в ренес- сансном, можно сказать, цвету. До такой степени, что на протяжении жизни одного поколения между 1480 и 1500 го­дами можно было даже говорить о «Московских Афи­нах», которых попросту не заметил, подобно Пайпсу, со­временный российский автор монографии об Иване III.

Но, наверное, достаточно примеров. Очень подробно будет в этой книге аргументировано, что, вопреки Боль­шому Стереотипу, начинала свой исторический путь Рос­сия в 1480-е вовсе не как наследница чингисханской импе­рии, но как обыкновенное североевропейское государст­во, мало чем отличавшееся от Дании или Швеции, а в политическом смысле куда более прогрессивное, чем Литва или Пруссия. Во всяком случае, Москва первой в Ев­ропе приступила к церковной Реформации (что уже само по себе, заметим в скобках, делает гипотезу о Москве как о «христианизированном татарском царстве» бессмыс­ленной: какая, помилуйте, церковная Реформация в степ­ной империи?) и первой же сделала попытку стать консти­туционной монархией. Это не говоря уже, что оказалась она способна создать в 1550-е вполне европейское мест­ное самоуправление. И главное, как убедительно доку­ментировал замечательный русский историк Михаил Александрович Дьяконов, бежали в ту пору люди не из России на Запад, а с Запада в Россию⁴¹.

Таково одно древо фактов, полностью противоречащее старому «канону». Наряду с ним, однако, существует и другое древо, подтверждающее его. Борьба за церков­ную Реформацию закончилась в России, в отличие от ее северо-европейских соседей, сокрушительным поражени­ем государства. Конституционные устремления боярских реформаторов XVI—XVII веков и послепетровских шляхти­чей века XVIII, не говоря уже о декабристах, были подав­лены. Местное самоуправление и суд присяжных погибли в огне самодержавной революции Грозного. Наконец, лю­ди после этой революции побегут из России на Запад. На долгие века. А «европейское столетие» России вооб­ще исчезнет из памяти потомков.

Что же говорит нам это сопоставление? Ведь совершен­но же ясно, что представить себе два этих древа, европей­ское и патерналистское, выросшими из одного корня и впрямь невозможно. И тут поневоле приходится нам вернуться к тому, с чего начинали мы это введение. Ибо объяснить их сосуществование в одной стране мыслимо лишь при одном условии. А именно, если допустить, что у России не одна, а две, одинаково древние и легитим­ные политические традиции. Европейская (с ее гаранти­ями свободы, с конституционными ограничениями власти, с политической терпимостью и отрицанием государствен­ного патернализма). И патерналистская (с ее провозгла­шением исключительности России, с государственной идеологией, с мечтой о сверхдержавности и о «мессиан­ском величии и призвании»).

РАЗГАДКА ТРАГЕДИИ?

Такая гипотеза или, говоря словами Федотова, «новая национальная схема», имеет одно преимущество перед старым «каноном»: она объясняет все, что для него не­объяснимо. Например, открытие шестидесятников тот­час и перестает казаться загадочным, едва согласимся мы с «новой схемой». Точно так же, впрочем, как и лик­видация результатов реформы 1550-х в ходе самодер­жавной революции. Перестают казаться историческими аномалиями и либеральные конституционные движения, неизменно возрождавшиеся в стране начиная с XVI века. Но что еще важнее, объясняет нам «новая схема» перио­дические цивилизационные обвалы, преследующие Рос­сию на протяжении столетий. Объясняет, другими слова­ми, катастрофическую динамику русской истории, а ста­ло быть, и повторяющуюся из века в век трагедию великого народа.

ОТКУДА ДВОЙСТВЕННОСТЬ?

Доказательству жизнеспособности «новой схемы», по сути, и посвящена эта книга. Я вполне отдаю себе отчет в беспрецедентной сложности этой задачи. И понимаю, что первым шагом к ее решению должен стать ответ на мо­нументальный вопрос: откуда он, собственно, взялся в России, этот роковой симбиоз европеизма и патернализ­ма. Пытаясь на него ответить, я буду опираться на знаме­нитую переписку Ивана Грозного с князем Андреем Курб­ским, одним из многих беглецов в Литву в разгаре само­державной революции. И в еще большей степени на исследования самого надежного из знатоков русской по­литической традиции Василия Осиповича Ключевского.

До сих пор, говоря о европейском характере Киевско- Новгородской Руси, ссылался я главным образом на вос­приятие великокняжеского дома его европейскими сосе­дями. В самом деле, стремление всех этих французских, норвежских или венгерских королей породниться с киев­ским князем говорит ведь не только о значительности ро­ли, которую играла в тогдашней европейской политике Русь, но и о том, что считали ее, так сказать, своей в евро­пейской семье народов. Но что, если средневековые ко­роли ошибались? Пусть даже и приверженцы Большого Стереотипа готовы подтвердить их вердикт, это все равно не освобождает нас от необходимости его проверить. Тем более что работа Ключевского вместе с перепиской дают нам такую возможность.