Приходишь просто в отчаяние, когда такой бесспорно «левый» диссидент, как декабрист Рылеев, сражается в Иваниане плечом к плечу с таким зубром реакции, как историк Погодин. Или когда подают друг другу руки через десятилетия голубой воды либерал Кавелин и черносоте­нец, член «Союза русского народа» Иловайский. Или ког­да Бестужев-Рюмин и Белов, объявленные во всех совет­ских учебниках «представителями реакционной буржуаз­но-дворянской историографии», весело бегут в одной упряжке с авторами этих самых учебников Бахрушиным и Смирновым.

Соблазнительно было обойти эту головоломную труд­ность, просто объявив писания предшественников «нена­учными». В одних случаях это означало, что неудобные мнения продиктованы скорее эмоциями и предрассудка­ми, нежели анализом первоисточников. В других — как делали благочестивые марксисты — предшественники оказывались «заражены идеологией отживающих клас­сов» и уже поэтому неспособны приобщиться к лону ис­тинной науки. Одни порицали предшественников за «про­тивоестественность воззрений» или за «пренебрежение фактическим материалом». Другие — за то, что те смот­рели на вещи не с той стороны, с какой подобает смотреть истинным ученым.

Сёгодня трудно читать без улыбки, скажем, простран­ную рецензию К.Д. Кавелина на статью М.Н. Погодина «О характере Ивана Грозного», где автор высокомерно, чтоб не сказать издевательски, разносит своего предшест­венника за «предрассудки»: «Кто хоть сколько-нибудь зна­ком с ходом нашей исторической науки, тот знает, сколько теперь напечатано материалов, в то время [1825 г.] неизве­стных и недоступных. Предрассудков было несравненно больше... Вдобавок, тогда еще безгранично господствовал авторитет Карамзина, который при всех своих великих и вечно-незабвенных заслугах для русской истории внес в нее совершенно противоестественное воззрение»⁷.

Из этого следовало, разумеется, что чем меньше будет «предрассудков» и чем скорее «противоестественное воз­зрение» заменится «естественным» (т. е. его, Кавелина), тем ближе мы будем к истине. Аналогичной точки зрения придерживался современник и единомышленник Кавели­на С.М. Соловьев, объяснивший разногласия предшест­венников «незрелостью исторической науки, непривычкой обращать внимание на связь, преемство явлений. Иоанн IV не был понят, потому что был отделен от отца, деда и пра­деда своих»⁸.

Увы, несколько десятилетий спустя тот же Михайлов­ский заметил по этому поводу саркастически: «Соловьев исполнил эту задачу, привел деятельность Ивана в связь с деятельностью отца, деда, прадеда и провел связь даже дальше в глубь времен, но разногласие не прекрати­лось»⁹. А еще через полвека С.Б. Веселовский восклик­нул, как мы помним, в отчаянии: «Созревание историчес­кой науки подвигается так медленно, что может поколе­бать нашу веру в силу человеческого разума вообще, а не только в вопросе о царе Иване и его времени»¹⁰.

Все это, однако, не помешало С.Ф. Платонову как раз в промежутке между двумя столь пессимистическими кон- статациями представить Иваниану как образец «созрева­ния» исторической науки. «Для подробного обзора всего, что написано о Грозном историками и поэтами, — писал он в 1923 году, — потребна целая книга. От «Истории Рос­сийской» князя Михайлы Щербатова (1789 г.) до труда Р.Ю. Виппера «Иван Грозный» (1922 г.) понимание Ивана Грозного и его эпохи пережило ряд этапов и пришло к су­щественному успеху. Можно сказать, что этот успех — од­на из блестящих страниц в истории нашей науки, одна из решительных побед научного метода»¹¹.

Вот и поди выберись из этого лабиринта. Но то ли еще будет!..

ГЛЯДЯ «СВЕРХУ» И «СНИЗУ»

После того как Платонов умер в ссылке, а «появление и распространение марксизма [говоря словами А.А. Зими­на] произвело переворот в исторической науке»¹², все окончательно замутилось в Иваниане и пришло в состоя­ние еще большей «незрелости», чем было оно до Кавели­на и Соловьева. Если они смотрели на Карамзина как на раба идеалистических «предрассудков», то первый лидер советской историографии М.Н. Покровский думал о Соло­вьеве еще хуже, чем тот о Карамзине. «Взгляды Соловье­ва были взглядами историка-идеалиста, который смотрит на исторический процесс сверху, со стороны командую­щих классов, а не снизу, от классов угнетенных»¹³.

И если Соловьев, глядя на исторический процесс «свер­ху», обнаружил, что Грозный «был бесспорно самый да­ровитый государь, какого только представляет нам рус­ская история до Петра Великого, самая блестящая лич­ность из всех Рюриковичей»¹⁴, то для Покровского, смотревшего «снизу», тот же Грозный «представлял со­бой тип истеричного самодура, помнящего только о своем «я» и не желающего ничего знать, помимо этого драго­ценного «я», никаких политических принципов и общест­венных обязанностей»¹⁵.

Но того, что произошло дальше, не могли предвидеть ни Соловьев, ни Покровский. Ибо дальше произошло не­что уже совершенно необъяснимое. А именно оба взаимо­исключающие «воззрения» вдруг амальгамировались, об­разовав чудовищную смесь, которая назвала себя «истин­ной наукой» и попыталась смотреть на Ивана Грозного одновременно и «снизу», и «сверху».

«НАУЧНАЯ» АМАЛЬГАМА

Сначала И.И. Полосин, смотря, как положено советско­му историку, «от классов угнетенных», честно признал, что смысл опричнины Грозного «в закрепощении кресть­ян, в крепостническом огораживании общинных угодий, в ликвидации Юрьева дня»¹⁶. Но не в силах отказаться от соблазна посмотреть на дело и «со стороны командую­щих классов» (отражая, по его собственным словам, «мо­гучее воздействие современной действительности»), об­наружил он вдруг в той же опричнине «военно-самодер­жавный коммунизм»¹⁷.

Другими словами, Полосин нечаянно (и с потрясающей естественностью) поставил знак равенства между комму­низмом и крепостничеством. Казалось бы, он заслуживал порки за свою инфантильную откровенность — и «свер­ху», и «снизу». В одном случае за разоблачение крепост­нического смысла опричнины, в другом — за ее неожи­данную реабилитацию. Нельзя же, в самом деле, так оче­видно сидеть на двух стульях. Однако коллегам Полосина было уже не до него. Под «могучим воздействием совре­менной действительности» реабилитация Грозного наби­рала темп. Один почтенный историк спешил опередить другого. И хотя совсем уже отказаться от стула «угнетен­ных классов» было нельзя, но стул «командующих клас­сов» становился все более привлекательным.

До такой степени, что к середине XX века даже Соловь­ев (который хоть и восхищался правительственными даро­ваниями царя Ивана, но все-таки с дрожью в голосе уко­рял его в нравственной ущербности) казался смотрящим «снизу», тогда как советские историки смотрели теперь исключительно «сверху». Более того, именно такой взгляд и был объявлен «единственно научным». Как про­возгласил во втором издании своей книги (в 1942 году) Р.Ю. Виппер, «только советская историческая наука вос­становила подлинный образ Ивана Грозного как создате­ля централизованного государства и крупнейшего полити­ческого деятеля своего времени»¹⁸.

Это несмотря на отмену Юрьева дня и закрепощение кре­стьянства. Несмотря на разграбление страны, уничтожение среднего класса и внешнеполитическую катастрофу. Я не говорю уже о таких пустяках, как беспокоившее Карамзина и Соловьева превращение царя в «неистового кровопийцу».

РАЗМЫШЛЕНИЯ ВЕСЕЛОВСКОГО

Короче, «переворот в исторической науке» привел к то­му, что Иваниана и впрямь была в очередной раз перевер­нута с ног на голову. Именно это и назвал «историографи­ческим кошмаром» С.Б. Веселовский. Он много размыш­лял о происхождении этого кошмара в книге, написанной в 1940-е, но опубликованной, разумеется, лишь много лет спустя после его смерти.

«С недавних пор все, кому приходилось писать об Ива­не Грозном и его времени, заговорили в один голос, что наконец-то Иван как историческая личность реабилитиро­ван от наветов и искажений старой историографии и пред­стал перед нами во весь рост в правильном освещении. С. Бородин в отзыве о «Трилогии» В. Костылева хвалил автора за то, что Иван Грозный показан у него «передо­вым государственным деятелем, преобразователем жиз­ни страны, твердым в достижении своей цели, прозорли­вым и смелым. С. Голубов в отзыве о новой постановке пьесы А. Толстого на сцене Малого театра писал, что по­сле многих веков наветов и клеветы врагов Ивана Грозно­го «мы впервые видим на сцене подлинную историческую фигуру борца за пресветлое царство, горячего патриота своей родины, могучего государственного деятеля». При­близительно так же высказался академик Державин: «Лишь сравнительно недавно события периода царство­вания Ивана IV получили в нашей исторической науке пра­вильное объективное толкование». Итак, реабилитация личности и государственной деятельности Ивана есть но­вость, последнее слово советской исторической науки. Но верно ли оно? Можно ли говорить, что историки самых разнообразных направлений, в том числе и марксисты, двести лет только и делали, что заблуждались и искажали прошлое своей родины?»¹⁹