А почему, собственно, нельзя? Разве не то же самое го­ворили Кавелин и Соловьев о Карамзине и Погодине? А Покровский и Полосин о Соловьеве и Кавелине? В этом смысле Виппер и Державин вели себя как раз вполне тра­диционно, раскассировав Покровского и Веселовского и обвинив их в «искажении прошлого своей родины» (а заодно, конечно, отказав в «научности» и Соловьеву, и Кавелину, а тем более Карамзину и Погодину). Нет, не прошибить было печальными вопросами броню торже­ствующих оппонентов. Послушаем, однако, как объясняет Веселовский происхождение «кошмара».

Во-первых, полагает он, дело в том, что «наставлять исто­риков на путь истинный... взялись литераторы, драматурги, театральные критики и кинорежиссеры», одним словом профаны. Опять холостой выстрел. Потому что академик Державин, которого он только что цитировал, был вполне профессиональным историком. Так же, как академик Вип­пер, четырежды в четырех изданиях своего «Ивана Грозно­го» пропевший осанну «повелителю народов и великому па­триоту». Крупнейшим специалистом по русской истории был и профессор Бахрушин, тоже выпустивший три издания своего «Ивана Грозного», где тиран изображен монархом демократическим, отдавшим, так сказать, всю свою кровь, каплю за каплей, делу пролетариата, виноват, русского на­рода. Высокопризнанным специалистом был и профессор Смирнов, тоже автор «Ивана Грозного», дошедший в аполо­гетическом экстазе до того, что открыто противопоставил научному анализу «силу народной мудрости, оценившей и прочно удержавшей в своем сознании действительно про­грессивные черты деятельности Грозного»²⁰.

Между тем даже Карамзин, казавшийся теперь уже со­вершенно допотопным, и тот с большим достоинством су­мел отделить интеллект нации от ее предрассудков и — в противоположность профессионалам XX века — без ко­лебаний отдал предпочтение первому. Вот как заканчивает он девятый том своей «Истории государства Российско­го»: «В заключение скажем, что добрая слава Иоанна пе­режила его худую славу в народной памяти; стенания умолкли, жертвы истлели... но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств Мон­гольских; доказательства дел ужасных лежали в книгохра­нилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астра­хань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы... отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками. История злопамятнее народа»²¹.

Проблема была, следовательно, не в торжестве профа­нов, но в том, что полтораста лет спустя после Карамзина историки-профессионалы сделали почему-то выбор проти­воположный. И без всякого стеснения предпочли своей про­фессии народные песни, где «Грозный царь выступает не просто как историческое лицо, а именно как герой, деяния которого воспеваются и прославляются». Они, а не профа­ны писали свои книги как эти самые песни о «великом друге и вожде», писали, отбивая хлеб у драматургов и режиссе­ров, писали наперегонки с ними — и опережая их. Нет, не подтверждается фактами первый тезис Веселовского.

«Но главное, — выдвигает он второй тезис, — то, что лю­ди науки, и в том числе историки, давно утратили наивную веру в чудеса и твердо знают, что сказать что-либо новое в исторической науке не так легко, что для этого необходим большой и добросовестный труд над первоисточниками, новый фактический материал и совершенно недостаточно вдохновения, хотя бы и самого благожелательного»²³. Но разве не буквально то же самое слышали мы за столетие до этого от Кавелина и Соловьева? И разве предостерегли их проповеди общественное сознание России от жесточайше­го рецидива «историографического кошмара»? Короче, и второй тезис С.Б. Веселовского ничего нам не объясняет.

НАУКА И НАЦИОНАЛЬНАЯ ДРАМА

Степан Борисович был великолепным историком, уче­ным милостью Божией. Я искренне сочувствую его горе­стному недоумению и растерянности. Но сочувствие не может помешать мне констатировать, что дело тут намно­го сложнее, чем ему представлялось. Он встретился с на­циональной драмой, а пытался трактовать ее как случай­ное и временное отклонение от «науки». Даже оппоненты подсказывали ему, что не так все просто, что на самом де­ле уходит его спор с современным ему кошмаром в глубь веков. Тот же Полосин доказывал, что Веселовский «изу­чает опричнину с позиций князя Курбского, позиций нена­дежных, попросту сказать, насквозь прогнивших»²⁴.

Я уверен, что Степан Борисович никогда бы с такой ана­логией не согласился. И зря. Потому что, если отбросить партийно-советскую брань, аналогия-то по сути верна. Потому что и Курбский, и Веселовский действительно сра­жались в одной команде в вековой национальной дискус­сии о природе и происхождении русского самодержавия, в исторической, если хотите, битве, происходящей в серд­це одного народа, расколотом надвое.

Может быть, все разбитые надежды и отчаяние Весе­ловского происходили из того, что он никогда не усом­нился в самом постулате Соловьева, связавшем две совер­шенно разные плоскости исторического бытия нации — глубокую травму общественного сознания с той или иной степенью «зрелости» науки. На самом деле окончатель­ное решение теоретического спора о прошлом страны не­мыслимо, покуда оно не утратит своей практической акту­альности. Ибо никакая степень зрелости науки не сможет освободить общественное сознание от древней и мощной самодержавной традиции. Изжить ее общество может только в собственном историческом опыте. А наука, сколько б новых первоисточников она ни открыла, заме­нить этот опыт не в силах.

Другое дело, что, как врач больному, может она помочь обществу — или помешать ему — преодолеть эту тради­цию. Вопрос лишь в том — как? И только здесь подходим мы к действительной проблеме Иванианы. С моей точки зрения, состоит она в том, что все знаменитые критики Грозного в русской историографии, начиная от Михайлы Щербатова и кончая самим Веселовским, всегда были ско­рее диссидентами, нежели настоящими оппозиционерами.

ДИССИДЕНТЫ ИВАНИАНЫ

Иначе говоря, они спорили, обличали, негодовали и проклинали, они были правдивы и сильны в своей крити­ке, покуда достаточно было одной критики. Но конструк­тивной альтернативы самодержавной традиции они никог­да не выдвинули. Они просто не увидели ее в прошлом сво­ей страны — ни теоретически, ни исторически. Не увидели, другими словами, что самодержавием, объединившим в себе черты как цивилизации, так и антицивилизации, Рос­сия вовсе не исчерпывается. Что холопская традиция, из которой оно выросло, лишь часть ее исторического пре­дания. Самое большее, что могли они в смысле альтерна­тивы предложить, это опыт других, более благополучных «цивилизованных» стран. И потому неспособны были объ­яснить даже собственное свое происхождение. Потому так легко было представить их агентами, сознательными или бессознательными, этих чужих стран. Убирайтесь в «ла­тинскую» Литву, могли им сказать в XVI веке. Или в «жи­довский» Израиль — в XX.

Зато апологеты самодержавия, начиная от самого Ива­на Г розного и кончая Иваном Смирновым, опирались не только на древнюю и мощную патерналистскую (холоп­скую) традицию, но и на предрассудки нации, пережив­шей катастрофу самодержавной революции. И на внед­ренное ею в массовое сознание могучее стремление к оп­равданию сильной власти имперского Хозяина. Да зачем далеко ходить? Вот как суммирует уже в 2000 (!) году главный урок «российской цивилизации» утонченный ин­теллектуал и выдающийся идеолог неоевразийства В.В. Ильин: «За какую бы политическую ширму прави­тельства ни прятались, России хорошо при сильной влас­ти, строящей или восстанавливающей ее как империю»²⁵.

Потому-то и оказывались неизменно против холопской традиции безоружны диссиденты Иванианы. Ибо что зна­чили все первоисточники, все нравственное негодование и даже мартирологи жертв самодержавия перед страш­ной мощью массовых культурных стереотипов? Это было все равно что штурмовать неприступную крепость, воору­жившись гусиными перьями.