И едва отправим мы старушку на заслуженный покой, как обнаружится любопытная параллель. Вот смотрите. Япония, по общему мнению, не имела ничего общего с азиатским деспотическим семейством, даром что распо­ложена она именно в Азии. Не в географии, стало быть, дело. Так почему же отказывать в этом случае России в принадлежности к Европе лишь на том основании, что 40 процентов ее исторического времени пришлось на са­модержавную государственность и часть ее территории захватывает северную Азию? Мало того. Даже те, кто не согласен с моими аргументами в пользу европейского происхождения России, тоже ведь не доказали покуда, что я не прав и происхождение ее на самом деле, скажем, «ордынское», или евразийское, или вообще какое-нибудь «полумаргинальное». Короче, едва покончим мы с бипо­лярной моделью, отлучение России от Европы неминуемо оказывается крайне проблематичным — по крайней мере в смысле теоретическом.

СКОЛЬКО НА ЗЕМЛЕ ЦИВИЛИЗАЦИЙ?

Это ничуть не означает, конечно, что все старое плохо, а все новое хорошо. Например, новейшее «цивилизацион- ное» поветрие в философии истории несомненно, с моей точки зрения, хуже старой доброй гегелевской формулы, которая, как мы помним, кладет в основу политического прогресса категорию свободы. Хуже потому, что если ге­гелевская формула вносит смысл в прошлое человечест­ва, превращает, если угодно, течение времени в историю, «цивилизационный» подход, жертва политкорректности, проделывает операцию обратную, превращая историю в бессмысленное течение времени.

С точки зрения гегелевского подхода Цивилизация (с за­главной буквы) может быть лишь одна. Та, что началась, прав Валлерстайн, около 1500 года, как раз тогда, когда Васко да Гама и Колумб устремились на поиски морского пути в Индию, открыв по дороге Новый Свет, когда Россия освободилась от степного ярма и «мир-экономика» впер­вые одолела застойный хаос «мир-империй». В основе этой Цивилизации лежат латентные ограничения власти, логика которых (или «дух», употребляя выражение Мон­тескье) привела в конечном счете к власти Закона, охраня­ющего человеческую свободу.

Другое дело, что культур (в том числе политических), нравственных стереотипов и конфессий и их, говоря язы­ком Валлерстайна, concatenations действительно на зем­ле много. На самом деле их почти столько же, сколько на­родов. Но что, собственно, приобретаем мы, объявив все это множество культур (или некоторые из них) «цивилиза­циями»? Ведь даже Хантингтон признает, что «культура есть общая тема практически в каждом определении циви­лизации» и, более того, «цивилизация — это и есть в ши­роком смысле культура»⁴. Так что же дает нам такое чисто формальное переименование культуры в «цивилизацию», кроме еще одного модного постмодерного выверта, ров­но ничего не прибавляющего к нашему представлению об истории?

ПРОБЛЕМА «ЦИВИЛИЗАЦИОННОЙ КАТАСТРОФЫ»

Дело, однако, не только в том, что эта постмодерная игра в термины бесплодна. Гораздо важнее, что она отни­мает у истории смысл. В частности, возможность понять то, что называю я «цивилизационным сдвигом» или «ци- вилизационной катастрофой» (обвалом, катаклизмом). Как иначе назовете вы торжество самодержавной мен- тальности над европейской в середине XVI века? Или на­цистский обвал в «мир-имперское» варварство в середи­не века XX?

Верно, что после разгрома нацизма силами мирового сообщества и благодаря мощному процессу политической и, что еще важнее, культурной денацификации долговре­менные последствия гитлеровского цивилизационного ка­таклизма были предотвращены. Дегитлеризация, если можно так выразиться, Германии прошла успешно. Ниче­го подобного, однако, не случилось в Москве XVI века по­сле самодержавного обвала. Деиванизация, как мы еще увидим, была бледной, непоследовательной, двусмыслен­ной. Она не смогла ликвидировать последствия ужаса, по­сеянного в стране тотальным террором и внезапным унич­тожением латентных ограничений власти. Напротив, раз­решилась она лишь национальным хаосом и анархией, едва не приведшими к полному распаду страны. Что ж удивительного, если вылилась в результате «Иванова оп­ричнина» в эпохальную цивилизационную катастрофу? Ту самую, что положила начало национальной трагедии, за­тянувшейся на четыре столетия.

В первой части этой книги мы видели, как уверенно двигалась российская государственность в свое первое ев­ропейское столетие от латентных к юридическим ограниче­ниям власти, условно говоря, от Судебника 1497-го к Су­дебнику 1550-го, к, так сказать, русской «Хартии вольнос­тей»⁵. Перед нами был, казалось, своего рода классический пример движения истории по формуле Гегеля. И вдруг ис­тория остановилась — и потекла в обратном направлении. Устремилась в самодержавный исторический тупик, отри­цая не только юридические, но временами и латентные ог­раничения власти. И возникла перед нами не просто даже другая страна, но другая, говоря словами Хантингтона, «в широком смысле культура» — не на годы, на века. Как же и назвать это, если не цивилизационной катастрофой?

МОЩЬ АНАЛОГИИ

Я понимаю скептиков, сомневающихся в самой возмож­ности такого внезапного цивилизационного обвала. И со­знаю, что практически невозможно было бы их убедить, когда б не буквально идентичный обвал в России уже в XX веке.

Читатель помнит, конечно, слова Герцена, что Пушкин был ответом России на вызов Петра. Мало кто в этом со­мневается. Так же, как и в том, что реформы 1860-х, сыг­рали в русской истории роль, аналогичную Великой Ре­форме 1550-х. То есть, несмотря на грубейшие, непрости­тельные ошибки их архитекторов, пусть даже против их воли, поставили-таки Россию на европейские рельсы. И впрямь ведь двинулась снова история страны по форму­ле Гегеля. И Дума, созванная после революции пятого го­да, подтвердила европейский вектор этого движения не менее убедительно, чем Земский Собор 1549-го. А что по­том? Чем кончилось это второе европейское столетие Рос­сии? Разве не цивилизационным катаклизмом 1917-го? Разве не потекла внезапно история в обратном направле­нии — в такой же самодержавный тупик, отрицая не толь­ко юридические, но и латентные ограничения власти?

Короче, как мы уже говорили, там, где пасует логика, приходит на помощь история. И сама ее сложность, как это ни парадоксально, упрощает порою работу историка. Но вот где кончается аналогия.

Очень немногие среди просвещенных людей и тем бо­лее среди историков станут отрицать роль Ленина или Сталина в цивилизационном обвале XX века. Тут приговор жюри практически единодушен: виновны. Ничего подоб­ного, однако, не происходит почему-то по отношению к аналогичной роли Ивана Грозного в точно такой же ка­тастрофе века XVI. Больше того, тут, если мне позволено будет напомнить читателю слова Николая Михайловского, происходит нечто прямо противоположное.

Вот что писал он столетие назад: «Так-то рушатся одна за другою все надежды на прочно установившееся опре­деленное суждение об Иване Грозном... Принимая в сооб­ражение, что в стараниях выработать это определенное суждение участвовали лучшие силы русской науки, блис­тавшие талантами и эрудицией, можно, пожалуй, прийти к заключению, что сама задача устранить в данном случае разногласия есть нечто фантастическое. Если столько ум­ных, талантливых, добросовестных и ученых людей не мо­гут сговориться, то не значит ли это, что сговориться и не­возможно?»⁶

Конечно, писалось это задолго до исторического экспе­римента 1917-го, пролившего совершенно неожиданный свет на феномен российского цивилизационного обвала. Но ведь то, что Степан Борисович Веселовский назвал «историографическим кошмаром», произошло уже после катастрофы. И «задача устранить разногласия» оказалась в советские времена еще более, если это возможно, фан­тастической, чем во времена Михайловского. Почему? Ед­ва ли поймем мы до конца истоки нашей трагедии, не углу­бившись в эту самую загадочную из ее загадок.

ЛАБИРИНТ

Приступая к анализу эволюции идей, мы прежде всего ищем приемы классификации, своего рода магнитные си­ловые линии, по которым можно комфортабельно распо­ложить проповедников и хулителей тех или иных истори­ческих стратагем. Со времен Великой французской рево­люции удобнее всего было располагать их как «правых» и «левых». Или, скажем, как «консерваторов» и «либера­лов». Или хотя бы как «идеологов» и «ученых». Особая беспримерная трудность Иванианы состоит в том, что ни одна из этих проверенных схем в ней не работает.