Впервые это странное непостоянство самодержавной государственности проявилось в драматической разнице между режимами Ивана IV и Михаила I, при котором не только решения о новых налогах, но и оборонная полити­ка определялись на Земских Соборах, заседавших порою месяцами. В дальнейшем эта пульсирующая кривая — от резкого, приближающегося к деспотическому ужесточе­ния налогового пресса и контроля к столь же резкому его расслаблению, когда вступали в действие латентные огра­ничения власти, свойственные абсолютизму, и обратно — стала постоянной. Странность тут, как видим, в том, что самодержавная государственность вела себя порою как деспотическая «мир-империя», а порою как абсолютист­ская монархия. Она уподоблялась им, но в них не превра­щалась. Хотя бы потому, что за каждой фазой ее ужесто­чения неминуемо следовала фаза расслабления (что, впрочем, заметим в скобках, отнюдь не препятствовало повторению этих фаз снова и снова).

Пункт 2. Деспотизму, как мы помним, свойственна была более или менее перманентная хозяйственная стагнация. Для абсолютистской «мир-экономики» характерно было, наоборот, расширенное воспроизводство, т. е. более или менее поступательное развитие хозяйства. Самодержавная государственность и здесь вела себя до крайности странно. Она выработала свой, совершенно отличный от обоих, об­разец экономического процесса, сочетающий сравни­тельно короткие фазы лихорадочной модернизаци- онной активности с длинными периодами простра­ции, застоя.

Впервые заметил эту странность еще в 1962 г. Алек­сандр Гершенкрон в наделавшей в свое время много шуму монографии «Экономическая отсталость в исторической перспективе»³⁸. Как экономист он, однако, не связал ее с особенностями самодержавной государственности.

УДЕРЖАТЬ ОТ КРОВИ ВЛАСТЬ

Пункт 3. Точно так же нельзя описать и тип политичес­кого развития самодержавной России ни в терминах про­стого политического воспроизводства, ни в терминах по­следовательного наращивания латентных ограничений власти. Невозможно потому, что и здесь вела себя само­державная государственность странно, выработав тип по­литического процесса, сочетающий радикальное изме­нение институциональной структуры государства (и даже смену цивилизационной парадигмы) с сохра­нением основных параметров политической конст­рукции, заданной еще в ходе самодержавной рево­люции Ивана Грозного.

Достаточно сравнить Россию допетровскую (с ее дьяка­ми и приказами) с петровской (с ее шталмейстерами и кол­легиями); дореформенную (с насквозь коррумпирован­ной, высмеянной Гоголем бюрократией и драконовской цензурой) с пореформенной (с ее земствами и цветением литературных журналов); дореволюционную с советской (тут иллюстраций, наверное, не требуется) — и все это при неизменно самодержавной структуре власти, — чтоб уло­вить странность этого политического процесса. Соблазни­тельно описать его как доминанту политической наследст­венности над институциональной изменчивостью.

Пункты 4 и 5. Читателя уже не удивит после всего это­го, что и социальная структура самодержавной России то­же пульсировала — то сжимаясь, как в «мир-империях», то расслабляясь, как при абсолютизме. Замечательно здесь лишь то, что, хотя горизонтальная мобильность на­селения не прекращалась полностью даже в мрачные вре­мена сталинского «второго издания крепостничества», она никогда не достигала той интенсивности, которая в Европе (или, если хотите, в досамодержавной Москве) вела к образованию сильного среднего класса. В резуль­тате роль, которую традиционно играл там средний класс, исполняла в России интеллигенция.

Пункт 6. Еще более странно протекал в самодержавной России процесс образования элит. Единого образца верти­кальной мобильности и здесь, как легко догадается чита­тель, конечно, не было — ни упорядоченного, как в абсо­лютистских монархиях, ни произвольного, как в «мир-им­периях». Было, как во всем остальном, и то и другое.

Вот я все пишу, доказываю, новые аргументы приво­жу — и до такой степени кажется мне все это понятным и прозрачным, что порою ловлю я себя на мысли: да не в открытую ли дверь я ломлюсь? А вдруг читатель давно уже все понял? Может быть, дальнейшие доказательства будут ему попросту скучны?

К счастью, приходит это мне в голову, лишь когда я в очередной раз перечитываю свою рукопись. Едва отры­ваюсь я от нее и выхожу, так сказать, в реальный мир, как словно хлопушка взрывается у меня под ногами. Два сов­сем недавних примера, с которыми довелось мне позна­комиться в один и тот же январский день 2000 года, объ­яснят, о чем речь. Первый нашел я по Интернету в бурном обсуждении своей статьи «Опасное перепутье» о прежде­временной отставке Ельцина¹. Вот что писал там некий Олег в ответ на мое предложение «вернуться наконец в Европу, где, собственно, и начиналась пять столетий на­зад досамодержавная, доимперская и докрепостническая российская государственность».

Читатель, конечно, понимает, что для меня это пропись. Олег, однако, прочитал мне суровое нравоучение. «Любой историк России, мало-мальски знающий свой предмет, — отчитывал он меня, — мог бы ему [т. е. мне] объяснить, что вовсе не в Европе, а в Золотой Орде формировалась силь­ная московская власть... что именно Орда централизовала управление уездными княжествами в Москве... и что пер­вый московский Кремль строила Орда». Дальше — боль­ше: «Выдавать желаемое за действительное часто доход­но, но никогда не вело к адекватной оценке ситуации... Увы, Россия не может «возвращаться» в Европу. Ни Запад, ни российские политики, ни общественность не считают Россию когда-либо бывшей в Европе».

Так по невежеству ведь не считают! Вековое мифотвор­чество заморочило им голову. И покуда будем мы настаи­вать на своем якобы «ордынском» происхождении, поку­да не раскопаем похороненные под толстым слоем мифов клады, как завещал нам Георгий Федотов, так ведь и не будут считать. Никогда. Впрочем, стоит ли начинать спор сначала?

Ничуть не менее удивительное откровение ожидало меня в тот же день в «Нью-Йорк тайме» на первой полосе в ста­тье ее московского корреспондента Майкла Вайнса². Ста­тья была, конечно, тоже про Ельцина. Но начиналась она замечанием о России как о «великой нации, способной по­хвастать 1100-летней родословной самодержцев — от Ива­на Грозного до Петра Великого, от Алексея Тишайшего до дядюшки Джо Сталина». Да что за напасть такая! Откуда эти дикие цифры? Почему, если и впрямь может похвастать Россия 1100-летней непрерывной линией самодержцев, на­чинается эта линия у Вайнса с середины, т. е. с Грозного, который жил все-таки лишь 400 лет назад? Куда подева­лись все его предполагаемые самодержавные предшест­венники за целых семь столетий? И почему не усомнились в такой очевидной чепухе редакторы уважаемой газеты, по­мещая ее без проверки на первой полосе? Да понятно же почему. Потому что именно этому их в университетах и учи­ли. Потому что стереотип. Как шоры на глазах.

Нет, совсем несерьезны мои сомнения. Работы тут, как видим, еще — начать и кончить.

СЕКРЕТ КУЛЬТУРНОГО ПЛОДОНОШЕНИЯ

Конечно, объяснительная сила любой гипотезы не сво­дится лишь к расчистке захламленной мифами террито­рии и распутыванию древней загадки. Она должна еще по­казать, почему другие подходы к ней не работают. Лет 150 назад, например, свою разгадку природы русской го­сударственности предложили славянофилы. Привлека­тельность ее была в предельной простоте. В нескольких словах звучала она так: все было прекрасно в допетров­ской России, на Святой Руси, покуда не налетел вдруг на нее зловещий «черный вихрь с Запада», орудием которо­го оказался Петр. Как часовой, изменивший присяге, ши­роко распахнул он ворота (или, если угодно, «окно») род­ной крепости для чуждых, враждебных Святой Руси влия­ний. В результате Россия перестала быть Россией и пре­вратилась в какую-то ублюдочную «полуЕвропу».

В отличие от предложенной здесь версии «новой наци­ональной схемы», однако, история подвергла эту соблаз­нительную славянофильскую разгадку жестокой провер­ке. И вот что обнаружилось в 1917-м, когда, пусть всего на три поколения и в совершенно неожиданном историчес­ком повороте, страна действительно вернулась вдруг в до­петровский мир. Новый режим истово боролся с прокля­той славянофилами петербургской Россией. Он наглухо заколотил петровское «окно» и воспроизвел, если верить тому же Федотову, многие черты старой Московии. В ча­стности, он опять противопоставил Россию Европе, опять возмечтал о Третьем Риме, опять закрепостил крестьянст­во, опять принялся жестоко преследовать латинство (под псевдонимом «буржуазности») как ересь. Одним словом, как и хотели славянофилы, страна опять получила воз­можность развиваться отдельно от Европы, надежно за­крытая от всяких чужеродных влияний.