Отдадим должное справедливому негодованию янки, но обратим также внимание на интересную деталь, кото­рую никто, кажется, еще не заметил. Допустим на минуту, что попал наш янки не в страну короля Артура, но в импе­рию Птолемеев или в роскошную резиденцию внука Чин­гисхана, китайского императора Хубилая. Возмущался бы он ведь там вовсе не тем, что скажет несменяемая ше­стерка в ответ на предложение изменить образ правле­ния. Потрясло бы его другое. А именно что подобное предложение просто не могло никому прийти в голову. Самая запредельная фантазия не простиралась там даль­ше того, чтоб задушить плохого императора и посадить на его место хорошего. Никто, кроме деспота, не сдавал карты в «мир-империях». И сама биржевая терминология в них спасовала бы.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ АБСОЛЮТИЗМА

Конечно, мысль о том, чтоб перетасовать карты и сдать их снова, несовместима и с политической культурой абсо­лютизма. Но что же еще, кроме него, могло создать ее предпосылки? Неотчуждаемая собственность (по Бодену) означала независимые от государства источники сущест­вования. «Принцип чести», как объяснил нам Монтескье, заменил в нем деспотический «принцип страха» — и ника­кого царского слова не было достаточно для молодежи страны, чтоб, облачившись в шутовские скуфейки и рясы, стать палачами собственного народа. Понятие «политиче­ской смерти» освободило элиты от «ничтожества и отчая­ния», говоря словами Крижанича. И что ничуть не менее важно, независимая политическая мысль перестала быть государственным преступлением. Короче, культурная тра­диция впитывала в себя латентные ограничения власти столетиями, покуда идея, что «народ имеет неотъемлемое право изменить форму правления» не стала нормой мас­сового сознания. Так выглядел в исторической реальнос­ти гегелевский «прогресс в осознании свободы».

Конституция штата Коннектикут означала, что латент­ные ограничения власти окончательно превратились в от­крытый, закрепленный в праве и гарантированный зако­ном контроль общества над государством. Произошла ве­личайшая в истории революция. И вовсе не в том только было здесь дело, что очередная «мир-экономика» Вал­лерстайна по неизвестной причине выскользнула на этот раз из смертельных объятий «мир-империй» и восторже­ствовала над ним. Несопоставимо важнее, что в ходе этой великой революции государство превратилось из хозяина народа в его слугу.

Наверное, именно в этом — в наращивании латентных ограничений власти и в превращении их в культурную тра­дицию — и состоит политический прогресс. И если чита­тель со мною согласен, то развитие политической цивили­зации предстанет перед ним как история рождения, со­зревания латентных ограничений и их превращения в юри­дические, конституционные. С этой точки зрения абсолю­тизм был культурной школой человечества. Его историче­ская функция состояла в том, чтоб создать предпосылки политической цивилизации. И тем самым положить начало истории.

САМОДЕРЖАВНАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ

Даже если бы не дало нам это детальное сопоставление двух форм абсолютной монархии ничего, кроме уверен­ности, что язык, на котором спорили на наших глазах со­ветские и западные историки, был до неприличия неадек­ватен задаче, игра, я думаю, стоила свеч. Мы увидели по­истине драматическое различие между двумя совершенно неотличимыми друг от друга в юридическом смысле фор­мами государственности. Различие, доходившее до того, что одна из них положила начало «осознанию свободы», а в другой сама мысль о свободе не могла прийти людям в голову. И соответственно одна жила саморазвитием, а другая неспособна была даже к саморазрушению.

Ну мыслимо ли, право, после нашего сопоставления утверждать, как А.Я. Аврех, что русский деспотизм эво­люционировал со временем в абсолютизм? Или как С.М. Троицкий, что абсолютизм в России постепенно раз­вился в деспотизм? Возможно ли теперь говорить все­рьез о «восточной деспотии» Елизаветы Английской на том лишь основании, что «камеры Тауэра не уступали по крепости казематам Шлиссельбурга»? Несуразность та­ких утверждений должна теперь быть очевидна и для школьника.

Понятно уже, в частности, что, хотя «гидравлика» и иг­рала существенную роль в формировании деспотической государственности в Египте, в Месопотамии или в Китае, возникнуть могла эта государственность и из многих дру­гих источников, главными из которых были военный по преимуществу характер «мир-империй» и — что не менее важно — вытекавшее из него отсутствие латентных ог­раничений власти. Оказалось, что государственность, которая жила исключительно войной и грабежом, была не в силах вырваться из ловушки политической стагнации, нестабильного лидерства и «рутинного террора», кото­рые, собственно, и являлись душою деспотизма.

Короче, дефиниционному хаосу, сделавшему возмож­ным все эти и тысячи других ляпов в повседневной практи­ке экспертов, едва берутся они за обсуждение вопросов теории, мы можем уже, надеюсь, положить конец. А ведь он, этот хаос, и не давал нам возможности положить пре­дел мифотворческому потоку, затопившему реальные очертания нашего предмета. Ничего, собственно, другого и не надеялся я получить от всего этого трудоемкого сопо­ставления, кроме того, чтоб расчистить теоретическую площадку для серьезного разговора о природе и проис­хождении российской государственности. По крайней ме­ре, есть у нас теперь, надеюсь, достаточно строгая база для сравнения ее с другими созвездиями политической вселенной.

Замечу, однако, с самого начала, что под российской государственностью будем мы иметь здесь в виду лишь ту ее форму, что приняла она на самом большом отрезке своего исторического путешествия — с момента, когда в ходе самодержавной революции Грозного она, собст­венно, и была изобретена. Я имею в виду самодержавную государственность, которая при всех головокружитель­ных институциональных метаморфозах просуществовала все-таки в России с 1560-х до самых 1990-х.

Мы будем говорить здесь исключительно о ней главным образом потому, что досамодержавную и докрепостниче- скую, другими словами европейскую, форму российской государственности мы достаточно подробно рассмотрели в первой части этой книги. Если у читателя остались еще какие-нибудь сомнения в том, что европейская, абсолю­тистская эра действительно в русской истории существо­вала, единственное, что я могу ему теперь посоветовать, это просто сопоставить ее описание с тем набором латент­ных ограничений власти, с которым мы только что позна­комились. Напомню лишь, что ни открытая борьба нестя- жительства против иосифлянства, ни секуляризационный штурм Ивана III, ни его крестьянская «конституция» (Юрь­ев день), ни земское самоуправление, проданное кресть­янству в России точно так же, как продавались судебные должности во Франции, ни Боярская дума как учрежде­ние «не только государево, но [по словам Ключевского] и государственное», ни тем более статья 98 Судебника 1550 г. — ничего этого ни при каком политическом строе, кроме абсолютизма, существовать, как теперь очевидно, просто не могло.

Нет сомнения, что окинуть одним взглядом несколько столетий самодержавной государственности со всеми ее реформами и контрреформами — задача не из легких. В принципе, однако, она не сложнее обобщения основных черт эры «мир-империй», длившейся тысячелетиями. Тем более что имеем мы теперь своего рода лекало, с кото­рым можем сверяться. Вот и посмотрим, как выглядит са­модержавная государственность в сравнении с обоими полюсами биполярной модели.

ПЕРВЫЕ СТРАННОСТИ

Пункт 1. Мы видели, что при деспотизме государство попросту присваивало себе весь национальный продукт страны. При абсолютизме, благодаря экономическим ог­раничениям власти, приходилось ему обходиться лишь ча­стью этого продукта. Как же вело себя в этом отношении самодержавное государство?

Оно действительно вмешивалось в хозяйственный про­цесс, а временами и впрямь присваивало весь националь­ный продукт страны. Но в отличие от «мир-империй» лишь временами. Если в эпохи Ивана Грозного или Петра, ленинского военного коммунизма или сталинского Гос­плана присвоение это было максимально, порою тоталь­но, то во времена первых Романовых, допустим, или по­слепетровских императриц, нэпа или Горбачева оно (насколько позволял исторический контекст) минимизи­ровалось. Во всяком случае, теряло свой тотальный ха­рактер.