«ПОЛИТИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ»

Нам нужно было сосредоточиться в описании абсолю­тизма именно на этом первом пункте, потому что он реша­ет дело. Без латентных ограничений власти человечество просто никогда не вырвалось бы из тысячелетней истори­ческой черной дыры. Дальше дело пойдет быстрее.

Пункт второй. Что означало для хозяйственной самоде­ятельности Европы отсутствие постоянного государствен­ного грабежа, понятно без комментариев. В отличие от экономики деспотизма хозяйство здесь оказалось спо­собно к перманентной экспансии и модернизации. Иначе говоря, к расширенному воспроизводству национального продукта.

Пункт третий. Экономическая экспансия, создавая силь­ный средний класс, должна была раньше или позже потре­бовать модернизации политической. Или, если хотите, рас­ширенного политического воспроизводства. Подтвержде­нием этому служит сам факт, что представительная демократия изобретена была именно мыслителями абсо­лютных монархий, идеологами этого среднего класса.

Пункт четвертый. Вместо характерной для деспотизма поляризации общества абсолютным монархиям была свой­ственна многоступенчатая иерархия социальных слоев.

Пункт пятый. В той же степени, в какой деспотизм был основан на равенстве всех перед лицом деспота, в основе европейского абсолютизма лежало неравенство — не только имущественное, но и политическое.

Пункт шестой. Поскольку к XV веку социальные процес­сы, которые мы наблюдали в Москве времен Ивана III (т. е. распад традиционной общины и бурная дифферен­циация крестьянства), были в Европе закончены, ничто не препятствовало там стремительному перетеканию населе­ния в города. Оборотной стороной этой широкой гори­зонтальной, как говорят социологи, мобильности населе­ния была упорядоченность мобильности вертикальной.

Проще говоря, означало это, что усиление новой бюро­кратической элиты в централизуемых государствах влек­ло за собою не истребление наследственной аристокра­тии, но лишь жестокую конкуренцию новой и старой элит. В этом состояло одно из самых драматических отличий абсолютной монархии от деспотизма, который, как мы уже знаем, наследственных привилегий не признавал (именно потому, между прочим, что манипуляция привиле­гиями была едва ли не главным рычагом власти деспота). Абсолютизм — несмотря на множество конфликтов и же­стокую, порой кровавую конкуренцию элит — боролся с аристократией как с противником политическим, а не со­циальным.

В этом пункте и возникает перед нами впервые еще од­но мощное латентное ограничение власти (назовем его социальным). Если деспотизм старался не допустить воз­никновения наследственной аристократии, то абсолютизм вынужден был с нею сосуществовать. Ну, допустим, на­шкодившего британского лорда можно было лишить всех придворных должностей и сослать хоть к черту на кулич­ки, в самое дальнее из его поместий. В случае, если шко­да оказывалась государственной изменой, его можно бы­ло и обезглавить. Но лишить его наследника титула и это­го самого поместья было нельзя.

Пункт седьмой. Это решающее обстоятельство не толь­ко обеспечивало элитам страны право на «политическую смерть» (лишая тем самым их борьбу между собою харак­тера вульгарной драки за физическое выживание), оно создавало самую возможность политической борьбы и независимого поведения. Что еще важнее, с моей точки зрения, создавало оно возможность независимой мысли.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ КЕНТАВР

Я не говорю уже о том, что самым радикальным обра­зом меняет этот пункт все наши представления о роли ари­стократии в неожиданном прорыве от застойных «мир- империй» к динамичной «мир-экономике», который про­изошел около 1500 года и, как, может, еще помнит чита­тель, так озадачил Иммануила Валлерстайна.

Это правда, что все дальнейшие сравнительно быст­рые политические трансформации, вплоть до изобрете­ния и триумфа демократии, записываются обычно в кре­дит среднему классу. И правильно записываются. Про­блема лишь в том, что никто при этом не спрашивает, каким, собственно, образом могла возникнуть та пара­доксальная неограниченно/ограниченная государствен­ность, что позволила сформироваться и встать на ноги этому самому среднему классу. Никто, иначе говоря, не спрашивает, что помешало этой очередной вспышке «мир-экономики» угаснуть и раствориться в застойном мире, как неизменно происходило со всеми прежними ее вспышками.

Теперь мы знаем ответ на этот драматический вопрос. Аристократия помешала. Она предохранила абсолю­тистскую государственность от превращения в деспо­тизм.

Другими словами, парадокс абсолютизма с его латент­ными ограничениями власти привел нас к еще более не­ожиданному парадоксу. Оказалось, что аристократия и демократия, которые принято противопоставлять друг другу со времен Аристотеля и чья взаимная вражда была причиной стольких революций, на поверку не просто свя­заны друг с другом, но буквально сращены, как своего ро­да политический кентавр.

Человеческая его голова (демократия) могла вырасти лишь из его лошадиного корпуса (аристократии). И та и другая — части одного политического тела. В одной фразе это можно было бы сформулировать так: аристо­кратия была необходимым — и достаточным — условием возникновения демократии; без первой не было бы по­следней.

Но опять-таки важнее для нас в теоретическом смысле, что обе выросли из одного и того же источника — из ла­тентных ограничений власти: средний класс из экономиче­ских, аристократия из социальных. И только вместе смог­ли они покончить с тысячелетней диктатурой деспотичес­ких «мир-империй».

ГЕРЦЕН ПРИ ДЕСПОТИЗМЕ?

Пункт восьмой. Универсальный страх, как объяснил нам Монтескье, был доминирующим «принципом» деспо­тизма. Он нужен был деспоту для того, как уточнил Витт­фогель, чтобы создать перманентную ситуацию «непред­сказуемости [которая] есть основное орудие абсолютного террора»³¹. Благодаря латентным ограничениям власти европейская политика стала в принципе предсказуемой. И потому не испытывала нужды в том, что тот же Виттфо­гель называл «рутинным террором»³².

Пункт девятый. Деспотизм, как опять-таки объяснил нам Монтескье, обкрадывал головы своих подданных с той же тщательностью, что и их сундуки. Для того имен­но и обкрадывал, чтоб не могла в них возникнуть мысль о неестественности рутинного, как и террор, хозяйствен­ного ограбления. И потому ничего подобного не было при абсолютизме: отсутствие последнего отменяло нужду в первом. Отсюда еще одна категория латентных ограни­чений власти — идеологическая.

Немудрено, что те, для кого вся разница между монар­хиями сводилась к конституции, не умели объяснить этот неожиданный либерализм абсолютных монархов. Даже такой сильный ум, как Герцен, заметил однажды, что в Ев­ропе тоже был деспотизм, но там никому не пришло в го­лову высечь Спинозу или отдать в солдаты Лессинга. И странным образом не заподозрил, что при деспотизме просто не могло быть ни Спинозы, ни Лессинга.

Нет слов, история знает немало «просвещенных деспо­тов», покровительствовавших придворным архитекторам, поэтам или астрономам. И те, работая в политически не­чувствительных областях, достигали выдающихся, порою бессмертных успехов. Только никому из них не было поз­волено, да, собственно, и в голову не приходило заняться, скажем, выработкой альтернативных моделей политичес­кой организации общества. Вот почему ни Спинозы, ни Лессинга не могло быть при деспотизме так же, как не могло быть при нем Герцена.

Между тем, как мы уже знаем, лишь присутствие поли­тической оппозиции делало возможным качественное из­менение общества, его саморазвитие.

Пункт десятый. Удивительно, что о главных отличиях абсолютистской государственности от деспотизма Юрий Крижанич знал уже за столетие до Монтескье и за три до Виттфогеля (он, впрочем, называл его «людодерством»). Совершенно ясна ему была связь этих отличий с ролью, которую играли в политической системе привилегии арис­тократии (или, на моем языке, социальные ограничения власти). Они были в его глазах «единственным способом обеспечить в королевстве правосудие». И следовательно, «единственным средством, которым подданные могут за­щититься от злодеяний королевских слуг»³³.