Тем не менее Джон Фортескью уже в XV веке отличал «королевское правление» от «политического». Для Жана Бодена существенно важным — и даже, как мы видели, предметом гордости — было различие между абсолют­ной монархией и «сеньориальным правлением». Мерсье де ла Ривьер противопоставлял «легальный» деспотизм «произвольному», а Монтескье, как мы уже знаем, вооб­ще предсказывал всеевропейскую политическую катаст­рофу в случае, если абсолютная монархия дегенерирует в деспотизм. Иначе говоря, несмотря на формальное, юридическое подобие всех монархических государств, европейские мыслители, в отличие от позднейших истори­ков, видели и чувствовали, более того, считали жизненно важным не их сходство, но их различия.

Если суммировать все их попытки, можно сказать, что пытались они создать нечто вроде типологии абсолютных монархий, способной служить базой для политических ре­комендаций и прогнозов. Типологию, которая, если они желали оставаться в пределах реальности, должна была основываться на чем-то совершенно отличном от юриди­ческих дефиниций (ибо признать их не согласился бы ни один уважающий себя абсолютный монарх). На чем же в таком случае должна она была основываться?

Разумеется, не было в XVI—XVIII веках у цитированных нами мыслителей ничего подобного книге Виттфогеля, снабдившей нас своего рода политической таблицей, бо­лее или менее адекватно описывающей один, по крайней мере, из полюсов будущей биполярной модели. Но у нас- то она есть. Так почему бы нам не использовать наше пре­имущество, сопоставив с этой таблицей основные параме­тры европейского абсолютизма? Посмотрим, что мы полу­чим от такого сопоставления.

Пункт первый. В отличие от деспотизма абсолютизм не был основан на тотальном присвоении государством ре­зультатов хозяйственного процесса. Собственность под­данных оставалась в Европе их собственностью. Это не было записано ни в каком юридическом кодексе, но вхо­дило в состав неписаного общественного контракта, того самого etat de droit, о котором говорил Монтескье. Имен­но попытки королей нарушить условия этого контракта и возрождали первым делом в европейском сознании об­раз деспотизма. Китай, Персия и особенно Турция немед­ленно приходили в таких случаях на ум европейцу. Таков был ассоциативный механизм его мышления (что на са­мом деле ничуть не менее значительно, чем любые доку­ментальные материалы).

Рассказывают, что когда французский дипломат со­слался в беседе с английским коллегой на известную и вполне, надо сказать, деспотическую декларацию Лю­довика XIV о богатстве королей («все, что находится в пределах их государств, принадлежит им... и деньги в казне, и те, что они оставляют в обороте у подданных»), то услышал в ответ надменное: «Неужели вы учились госу­дарственному праву в Турции?» Одними высокомерными выговорами дело, впрочем, не ограничивалось. Общество активно сопротивлялось «турецкой правде» — как в тео­рии, так и на практике.

Нередко кончалось это сопротивление для королей пе­чально. Вот лишь некоторые его результаты: Великая Хартия вольностей в Англии XIII века и аналогичная Золо­тая Булла в современной ей Венгрии. Нидерландская ре­волюция XVI века и отторжение от Испании ее богатейшей провинции. Плаха, на которой сложил голову Карл I в Ан­глии XVII века, и эшафот, на котором столетием позже суждено было окончить свои земные дни его французско­му коллеге Людовику XVI. И наконец, американская рево­люция 1776 года.

Что до теории, сошлюсь лишь на один пример. Извест­ный уже нам Жан Боден — современник Грозного и автор классической апологии абсолютной монархии, оказавшей огромное влияние на всю ее идеологическую тради­цию, — выступил в своей «Республике» ничуть не мень­шим на первый взгляд радикалом, нежели сам Грозный в посланиях Курбскому. Боден тоже был уверен, что «на земле нет ничего более высокого после Бога, чем суве­ренные государи, установленные им как его лейтенанты для управления людьми». И не было у него сомнений, что всякий, кто, подобно Курбскому, «отказывает в уважении суверенному государю, отказывает в уважении самому Богу, образом которого является он на земле»²⁹. Более того, вопреки Аристотелю главным признаком человека считал Боден вовсе не участие в суде и совете, а совсем даже наоборот — безусловное повиновение власти мо­нарха. До сих пор впечатление такое, что хоть и был Бо­ден приверженцем «латинской» ереси, Г розный, пожалуй, дорого бы дал за такого знаменитого советника.

И просчитался бы. Ибо оказалось, что при всем своем монархическом радикализме имущество подданных рас­сматривал тем не менее Боден как их неотчуждаемое до­стояние. Более того, он категорически утверждал, что в распоряжении своим имуществом подданные столь же суверенны, сколь государь в распоряжении страной. И по­тому облагать их налогами без их добровольного согла­сия означало, по его мнению, обыкновенный грабеж. Можно себе представить, что сказал бы он по поводу раз­бойничьего похода Грозного на Новгород.

Но и Грозный, в свою очередь (точно так же, как, допу­стим, Чингисхан или «царь царей» Дарий), несомненно ус­мотрел бы в концепции Бодена нелепейшее логическое противоречие. И был бы прав. Ибо и впрямь, согласитесь, смешно воспевать неограниченную власть наместника Бо­га, ограничивая ее в то же время имущественным сувере­нитетом подданных.

Но ведь именно в этом логическом противоречии и за­ключалась суть феномена абсолютизма! Феномен этот действительно был парадоксом. Но он был живым пара­доксом, просуществовавшим столетия. Более того, именно ему и суждено было сокрушить диктатуру «мир-империй», безраздельно властвовавшую до него на этой земле.

НЕОГРАНИЧЕННО/ОГРАНИЧЕННАЯ МОНАРХИЯ

В теоретическом смысле, однако, еще важнее другое. Самим своим существованием абсолютизм продемонст­рировал, что кроме очевидных юридических ограничений власти могли существовать еще и другие, не записанные ни в каких конституциях и потому простому глазу невиди­мые. Но тем не менее столь же нерушимые на практике, как любая конституция. Я называю их латентными огра­ничениями власти.

Они-то и создали парадокс неограниченно/ограничен­ной монархии, той самой, которую Монтескье называл «умеренным правлением». В случае с противоречием Бо­дена мы наблюдали лишь первое из этих ограничений — экономическое.

Поскольку выглядит это все так странно и так же про­тиворечит нашему повседневному опыту, как, скажем, вращение Земли вокруг Солнца, попробую объяснить это на практическом примере. Современник Ивана III фран­цузский король Франциск I, отчаянно нуждаясь в день­гах, не пошел почему-то походом, допустим, на Марсель, чтоб разграбить его дотла и таким образом пополнить казну. Вместо этого оборотистый монарх принялся тор­говать судебными должностями. Тем самым он невольно создал новую привилегированную страту — наследствен­ных судей. А заодно и новый институт — судебные парла­менты.

Причем нашлось сколько угодно охотников эти долж­ности купить. Это свидетельствовало, что покупатели пра­вительству доверяли. Но еще более красноречив другой факт. Даже в глубочайшие тиранические сумерки Фран­ции, даже при Людовике XIV, судебная привилегия эта не была нарушена ни разу. Иначе говоря, и правительство никогда за три столетия не нарушило свое обещание, дан­ное еще в XV веке. Выходит, что совершенно вроде бы эфемерный политический парадокс абсолютизма был вполне, так сказать, материальным.

Вот как описывал его профессор Николай Иванович Ка- реев: «Неограниченная монархия вынуждена была тер­петь около себя самостоятельные корпорации наследст­венных судей; каждого из них и всех их вместе можно было, пожалуй, сослать куда угодно, но прогнать с зани­маемого поста было нельзя, потому что это означало бы нарушить право собственности»³⁰. Как видим, Боден вовсе не был политическим фантазером. Он лишь честно суммировал реальную практику своего времени.

А она между тем вносила резкую деформацию в гра­нитную, казалось, цельность неограниченного по замыслу политического тела, непрестанно декларировавшего свою божественную абсолютность. Так или иначе, теперь мы знаем, на чем основывали свою типологию монархии ев­ропейские мыслители XV—XVIII веков: на латентных огра­ничениях власти. (Разумеется, они их так не называли. Но тревога за их судьбу, которую они постоянно испыты­вали, свидетельствует, что они, в отличие от современных экспертов, прекрасно понимали, о чем речь.)