В экономических терминах это означает простое воспроизводство национального продукта, проще говоря, отсутствие экономической модернизации (так подтверж­дается наблюдение Маркса).

Отсюда следует отсутствие модернизации политиче­ской. Возникает то, что можно было бы назвать простым политическим воспроизводством или, если угодно, перма­нентной политической стагнацией (так подтверждается наблюдение Монтескье).

Экономической и политической иммобильности дес­потизма соответствует и его социальная структура. Обще­ство сведено к двум полярным классам. «Государствен­ный аппарат представляет собой управляющий класс в са­мом недвусмысленном значении этого термина; осталь­ное население представляет второй класс — управляе­мых»²⁴.

Масса «управляемых» однородна. Их равенство пе­ред лицом деспота воспринимается как естественный по­рядок вещей (так подтверждается наблюдение Гегеля).

Оборотной стороной однородности «управляемых» является абсолютная атомизация и нестабильность клас­са «управляющих», полная хаотичность того, что социо­логи называют процессом вертикальной мобильности. Се­лекция руководящих кадров происходит вне связи с их корпоративной принадлежностью (деспотизм исключает какие бы то ни было корпорации), с привилегиями сосло­вия (он исключает наследственные привилегии), с богатст­вом или способностями. Так подтверждается наблюдение Крижанича.

С этим связано отсутствие при деспотизме понятия «политической смерти». Совершив служебную ошибку, любой член управляющего класса, независимо от его ран­га, расплачивался за нее, как правило, не только потерей привилегий и нажитым богатством, но и головой. Ошибка равнялась смерти. Атомизированная, всю жизнь бродя­щая по минному полю капризов деспота нестабильная элита «мир-империй» не могла превратиться в наследст­венную аристократию (или, если она в конечном счете в этом преуспевала, «мир-империя», как, например, в слу­чае Византии, разрушалась). Другими словами, независи­мость деспота от обоих классов «мир-империи» была аб­солютной (так подтверждается наблюдение Аристотеля о деспотизме как вечной тирании).

Конечно, такая странная в глазах нашего современ­ника политическая конструкция не протянула бы и месяца, когда б не воспринималась всеми ее участниками как ес­тественное устройство общества, как явление природы (как, допустим, рождение и смерть). И как смерть внуша­ла она страх. Причем страх универсальный, страх всех и каждого — от последнего крестьянина до самого деспо­та. Страх, по выражению Монтескье, как «принцип обще­ства». «Умеренное правительство, — писал он, обобщая современный ему европейский политический опыт, — мо­жет сколько угодно и без опасности для себя ослаблять вожжи... Но если при деспотическом правлении государь хоть на минуту опускает руки, если он не может сразу же уничтожить людей, занимающих в государстве первые ме­ста, то все потеряно»²⁵. Другими словами, конец страха означал конец деспота, порою конец династии.

9. Но парадоксальным образом не означал он конец системы тотальной власти. Ибо главной характеристикой деспотизма был не столько универсальный страх, сколько отсутствие политической оппозиции. Оно и объясняет его чудовищную стабильность. Не только сундуки своих подданных обкрадывала в «мир-империях» власть, но и их головы. Грабеж идейный оказывался оборотной стороной грабежа имущественного. Монтескье описывал это метафорой: «Все должно вертеться на двух-трех иде­ях, а новых отнюдь не нужно. Когда вы дрессируете жи­вотное, вы очень остерегаетесь менять его учителя и при­емы обучения: вы ударяете по его мозгу двумя-тремя дви­жениями, не больше»²⁶.

В результате альтернативных моделей политической организации общества просто не существовало. Не толь­ко в реальности, но и в головах подданных «мир-импе­рии». Вот что говорит по этому поводу Виттфогель: «В от­личие от независимых писателей, которые при западном абсолютизме бросали вызов не только крайностям, но и самим основаниям деспотического порядка, критики гидравлического общества жаловались лишь на злоупо­требления отдельных чиновников или на специфические акции правительства. Конечно, были мистики, учившие от­речению от мира сего. Но критики правительства ставили себе в конечном счете целью лишь регенерацию тоталь­ной власти, принципиальную желательность которой они не оспаривали. Они могли разгромить вооруженных за­щитников режима, даже свергнуть шатающееся прави­тельство. Но в конце концов они неизменно возрождали агроменеджериальный деспотизм, некомпетентных пред­ставителей которого они устраняли. Герои знаменитого китайского бандитского романа «Чжу-ху-чуан» не могли придумать ничего лучшего, чем устроить на своем острове миниатюрную версию той же бюрократической иерархии, с которой они так яростно боролись»²⁷.

10. По этой причине единственным механизмом ис­правления ошибок власти в «мир-империях» оказывалось убийство деспота. Отсюда еще один парадокс. Именно не­ограниченность персональной власти деспота делала его власть столь же абсолютно нестабильной, сколь абсолют­но стабильным был деспотизм как политическая система.

Естественно, что в фокусе политической активности де­спота оказывалась не столько безопасность империи, сколько его собственная. Это вынуждало его отдавать предпочтение людям, которые его охраняли, — назовите их хоть преторианцами, как в Риме, или янычарами, как в Стамбуле, — ив результате... становиться игрушкой в их руках. Вот наблюдение Крижанича: «У французов и ис­панцев бояре имеют пристойные, переходящие по роду привилегии. И поэтому там ни простой народ, ни воинство не чинят королям никакого бесчестья. А у турок, где ника­ких привилегий благородным людям, короли зависят от глуподерзия простых пеших стрельцов. Ибо что захотят янычары, то и должен делать король»²⁸.

Вот почему начались и кончились «мир-империи» как система с нестабильным лидерством. Не случайно же, что за 1000 лет существования Византии 50 ее императо­ров было утоплено, ослеплено или задушено — в среднем один каждые двадцать лет.

Учитывая, что перманентная стагнация ставила систему тотальной власти в полную зависимость от стихийных бед­ствий и вражеских нашествий, а полное отсутствие огра­ничений власти создавало ситуацию непредсказуемости и хаоса, где каждый, начиная от самого деспота, постоян­но балансировал между жизнью и смертью, можно ска­зать, что деспотизм напоминает скорее явление природы, нежели человеческое сообщество. И в этом смысле Арис­тотель опять прав, отказав ему в статусе политического феномена.

* * *

Таким представал перед читателем Виттфогеля коллек­тивный портрет великих «мир-империй» — Египетской, Ассирийской, Персидской, Китайской, Монгольской, Ви­зантийской, Турецкой и многих-многих других. При всей суетливой пестроте дворцовых переворотов, преториан­ских заговоров и янычарских бунтов воспроизводили они себя на протяжении тысячелетий во всей своей политиче­ской безжизненности. Мир их был замкнут, лишен выбо­ра, лишен вероятностности. И в этом смысле он был при­зраком. Он существовал вне истории. Разумеется, он, как и все на свете, двигался. Но ведь движутся и планеты — только орбиты их постоянны.

Действительно важно для Виттфогеля показать по сути лишь одно: этот мир был антицивилизацией. И потому не­способен был сам из себя произвести политическую циви­лизацию с ее «осознанием свободы» и «внутренним до­стоинством человека». Для этого нужен был совершенно другой мир. На наше счастье, он существовал тоже.

ПАРАДОКС АБСОЛЮТИЗМА

Невозможно, однако, обнаружить его существование, руководясь, как делает подавляющее большинство экс­пертов, лишь соображениями формально-юридическими. Невозможно, ибо именно в юридическом смысле все древние и средневековые монархии похожи друг на дру­га, как близнецы. Все они абсолютны. Во всех источником суверенитета является персона властителя (императора, царя, короля или великого князя), которому Бог непо­средственно делегировал функцию управления, полно­стью освободив его тем самым от контроля общества. Все эти государи одинаково провозглашали неограничен­ность своей власти. И все одинаково на нее претендовали.