Как бы то ни было, вопреки пессимизму метра XVIII век Европа не только пережила, но и ответила на угрозу «от­клонения» абсолютизма к перманентной тирании изобре­тением демократии. «Мир-империи» снова потерпели по­ражение. На этот раз, как могло показаться, окончатель­ное. Соответственно и деспотология (как называю я науку о деспотизме) утратила свое качество идейного оружия в актуальной политической борьбе. Она обрела характер академический.

РАВЕНСТВО БЕЗ СВОБОДЫ

Джон Стюарт Милль ввел для описания деспотизма тер­мин «Восточное общество», Ричард Джонс — «Азиатское общество» (можно лишь пожалеть, что в оборот мировой деспотологии не вошли идеи замечательного русского мыслителя XVII века Юрия Крижанича. Между тем его те­ория «умеренной аристократии» как главного бастиона против деспотизма предшествовала аналогичным наблю­дениям Дэвида Юма и Алексиса де Токвилля). Но самый знаменитый вклад в деспотологию в период между Мон­тескье и Виттфогелем внесли, конечно, Гегель и Маркс.

Гегель сосредоточился на обличении того, что он назы­вал «равенством без свободы». В Китае, писал он, «мы имеем область абсолютного равенства; все существую­щие различия возможны лишь в отношениях с властью... Поскольку равенство преобладает в Китае, но без следа свободы, формой правления по необходимости является деспотизм. Император здесь центр, вокруг которого все вертится; следовательно, благосостояние страны и наро­да зависит только от него [и] различие между рабством и свободой невелико, поскольку все равны перед импера­тором, т. е. все одинаково унижены... И хотя там нет ника­кого различия по рождению и каждый может достичь выс­ших почестей, само равенство свидетельствует не о тор­жествующем утверждении внутреннего достоинства в человеке, но о рабском сознании»²⁰.

При всем уважении к классику, нужно признать, что Крижанич сказал то же самое куда ярче, и притом за пол­тора столетия до него. Хотя моделью для его описания де­спотизма служила не Персия, как для Монтескье, и не Ки­тай, как для Гегеля, а Турция, заключения его нисколько не отличались от тех, к которым много десятилетий спус­тя придут классики. «Турки, — писал он, — не обращают никакого внимания на родовитость (поскольку никакого боярства там нет), но говорят, что они смотрят на искус­ность, ум и храбрость. Однако на деле это не так и часто начальниками бывают негодные люди, умеющие лучше подольститься. Так одним махом из самых низших стано­вятся наивысшими, а из наивысших — наинизшими. Такое дело лишает людей всякой храбрости и порождает ничто­жество и отчаяние. Ибо никто не бывает уверен в своем положении, богатстве и безопасности для жизни и не име­ет причины трудиться ради высокой чести и славы»²¹.

Маркс, как мы уже знаем, обратил внимание на другую сторону дела. Он ввел в оборот деспотологии понятие «азиатского способа производства», сутью которого бы­ло сосредоточение всей собственности на землю в руках государства (то самое, заметим в скобках, что и по сей день отстаивают в России националисты). Между тем именно эта монополия государства и лежала, согласно Марксу, в основе того «равенства без свободы», о кото­ром говорил Гегель, так же, как и описанного Крижаничем «ничтожества и отчаяния». Ибо ясно же, что элиты стра­ны, лишенные собственности, никакие не элиты, но лишь игрушки в руках монополиста, назови его хоть богдыха­ном, хоть генсеком.

РОЛЬ КАРЛА ВИТТФОГЕЛЯ

Так выглядели первые шаги науки о деспотизме. Плея­да блестящих европейских мыслителей работала, как мы видели, на протяжении столетий, чтоб высветить для нас суть этой формы политической организации общества. Оказалось, что большая часть поколений, прошедших по этой земле, жила и умерла, даже не подозревая о сущест­вовании такой вещи, как «внутреннее достоинство челове­ка». Потрясающее, согласитесь, коллективное открытие.

Но все это были отдельные прозрения, рассеянные по многим книгам и лекциям. Раньше или позже должен был найтись человек, который обобщил бы и систематизиро­вал все эти наблюдения. Создал, если хотите, из них стро­гую и серьезную науку. У меня нет уверенности, что Витт­фогель ставил себе такую задачу. Не уверен я даже, что вообще имел он представление о Бодене или о Юме, не говоря уже о Крижаниче, как о своих предшественни­ках. Он-то писал свой «Восточный деспотизм» совсем из других побуждений. Просто в его время деспотология в очередной раз перестала быть академическим занятием.

Виттфогель был современником и свидетелем нового бешеного и на этот раз, казалось, неостановимого, на­ступления «мир-империй» на цивилизацию. Подумайте, человек, умиравший, допустим, в 1940-м в побежденной и растоптанной нацистами Европе, вполне ведь мог быть уверен, что мир и впрямь рушится у него на глазах. Как ис­торику Виттфогелю должно было, наверное, прийти в го­лову и то, что точно такое же страшное ощущение конца света могло посетить и афинянина в 490-м до н.э., когда двинулась на его полис Великая Армада «царя царей» Да- рия. В конце концов Персидская «мир-империя», прости­равшаяся на всю известную грекам варварскую Ойкуме­ну — от Дуная до Евфрата и от Нила до Сыр-Дарьи, — бы­ла ничуть не менее грозной, нежели нацистская империя 1940-го. И Европа для Гитлера была тем же, что Афины для Дария. Так не было ли деспотическое нашествие на­цизма лишь инобытием древнеперсидского?

Смертельный ужас 1940-го и сталинская угроза десяти­летие спустя, казавшаяся прямым продолжением нацист­ского штурма, потрясла, конечно, не одного Виттфогеля. Многие в Европе ответили на нее воплем отчаяния. Чем же еще был «1984» Джорджа Оруэлла? Или «Тьма перед рассветом» Артура Кестлера? Только в отличие от них Виттфогель был историком, специалистом по Китаю, быв­шим сотрудником Коминтерна, знавшим всю варварскую кухню не понаслышке. И — что, наверное, в этом контек­сте не менее важно — был он немцем, человеком необык­новенно систематического ума. По всем этим причинам книга его была не о тоталитарном будущем, но о деспоти­ческом прошлом. И получилось у него очень методичное, хоть и тяжеловесное и неудобочитаемое объяснение ис­торической подоплеки того ужаса, что поразил его страну и Европу в самый, казалось бы, разгар ее цивилизацион- ного триумфа.

Так, наверное, должно было это выглядеть в его глазах. На самом деле, когда улеглись страсти, оказался его «Восточный деспотизм» лишь первым серьезным иссле­дованием, специально посвященным феномену тотальной власти, где аккуратно разложен он был по полочкам, ин­вентаризирован, так сказать, и систематизирован. В этом, говоря объективно, и заключалась роль Виттфогеля.

ФЕНОМЕН ТОТАЛЬНОЙ ВЛАСТИ

Конечно, он сам себе страшно напортил своим неизжи­тым марксистским убеждением, что в основе всего на све­те должны непременно лежать производительные силы и производственные отношения. Отсюда вся его «гидрав­лика». И неудивительно, что она стала для набросивших­ся на него с разных сторон экспертов, равнодушных как к производительным силам, так и к производственным от­ношениям, чем-то вроде красной тряпки²². Разумеется, Виттфогель был здесь не прав. Но неправы были и пресле­дователи, проглядевшие в пылу охоты главное в его рабо­те. Я рад, однако, что нашлись среди его оппонентов и трезвые головы. Вот что писал один из них, известный историк и специалист по Древнему Египту С. Андрески, заключивший свою филиппику неожиданным признанием: «Восточный деспотизм» Виттфогеля — важная книга, не­заменимая для социологов, заинтересованных в сравни­тельных исследованиях»²³. Дай Бог каждому таких оппо­нентов.

Так или иначе, я попытаюсь здесь изложить по возмож­ности кратко и доступно десять главных характеристик, суммирующих, по мнению Виттфогеля, сущность феноме­на тотальной власти (дополняя их, где уместно, наблюде­ниями его предшественников и опуская все «гидравличес­кие» аллюзии).

Деспотизм основан на тотальном присвоении госу­дарством результатов хозяйственного процесса страны. С современной точки зрения можно было бы назвать его перманентным имущественным грабежом (хотя это, разу­меется, не выглядело так в глазах подданных «царя ца­рей» или Чингисхана).