Начнем с того, что очертим как можно более тщательно и систематически оба полюса этой, как мы видели, везде­сущей модели. А потом сопоставим их с историей россий­ской государственности. Я понимаю, насколько это гро­моздкий и трудоемкий путь, но, боюсь, ни при каком дру­гом подходе не удастся нам положить конец тому диалогу глухих, который мы до сих пор слышали.

СЛОЖНОСТИ

Вот самая из них зловредная. За девять с половиной ты­сяч лет, которые относит к эпохе «мир-империй» Валлер- стайн, было много деспотических государств. И ни одно из них не походило на другое. Гигантская «мир-империя» Ахеменидов, грозившая раздавить в пятом веке до н. э. крохотную «мир-экономику» Афин, отличалась от Сафа- видской державы шаха Аббаса, грозившей во времена Ивана Грозного проглотить Закавказье. Шиитский хали­фат Фатимидов в Каире (ливанские друзы и по сей день обожествляют его основателя Аль-Хакима) очень мало походил на предшествовавшее ему в том же Египте царст­во Птолемеев, о котором слышали мы от Пайпса.

Поклонников евразийства заинтересует, наверное, что прославленный ими как прародитель России Чингисхан с гордостью провозглашал: «Величайшее удовлетворение в жизни доставляет мне проливать кровь врагов и видеть слезы на глазах их вдов». Так, по крайней мере, рассказы­вал китайский мудрец и отшельник Чанг Чун, приглашен­ный в 1219 году на аудиенцию к завоевателю. Не знаю, как евразийцы, но Чанг Чун удивился кровожадности «им­ператора варваров»¹⁵. С другой стороны, потомки того же Чингисхана уничтожили не только Киевскую Русь или им­перию Сунг в Китае, но и государство Ассасинов в Сирии, где политические убийства возведены были в ранг религи­озного ритуала. А халиф Аль-Хаким «раздавал деньги, не считая», поскольку был уверен, что с его смертью кон­чится мир. В одиннадцатом-то веке...

Все это были деспотические государства, и найти меж­ду ними общее непросто. Приходится создавать их, если хотите, коллективный портрет (или, на языке литератур­ной критики, обобщенный образ). И то же самое с абсо­лютистскими монархиями Европы, где пропасть отделяла, скажем, Францию Людовика XI (Монтескье считал его ро­доначальником французского деспотизма) от умиротво­ренной Англии Генриха VII. Ясно, что в результате таких обобщений не может у нас получиться ничего, кроме сво­его рода «идеальных типов», которые в чистом виде, на­верное, нигде на свете и не существовали, т. е. скорее ци- вилизационные парадигмы, нежели реальные государст­ва. Или, на языке математиков, то, как выглядели эти государства «в пределе». Но сопоставлять-то придется нам эти парадигмы именно с реальной историей реально­го государства. Это серьезная трудность. Что поделаешь, однако, какую б ни избрали мы методологию, она немину­емо будет иметь свои недостатки. Вот и все предваритель­ные замечания. А теперь к делу.

ПЕРВЫЙ ШАГ ДЕСПОТОЛОГИИ

Уже Аристотель знал, что помимо трех правильных и трех неправильных («отклоняющихся», как он их назы­вал) форм политической организации, свойственных ци­вилизованной ойкумене, существует за ее пределами в не­постижимой для свободного человека тьме варварства еще и седьмая — деспотизм. Внешне, говорил он, эта «царская власть у варваров, наследственная и деспотиче­ская»¹⁶, напоминает очень хорошо известную цивилизо­ванному миру тиранию. Но сходство это поверхностное. Ибо тирания лишь одна из преходящих форм в вечно ме­няющейся политической вселенной, тогда как деспотизм вечен.

Человеческий ум не в силах постичь, как могут народы терпеть вечную тиранию. Поэтому воспринимал Аристо­тель деспотизм как нечто нечеловеческое. В конце кон­цов, человек был для него животным политическим. Глав­ным его признаком считал он участие в суде и в совете, т. е. в управлении обществом. Поскольку деспотизм у вар­варов ничего подобного не допускает, то считаться людь­ми они, по его мнению, не могли. Тем не менее по всем ос­тальным признакам они все-таки люди. Тут была дилемма.

Как разрешил ее Аристотель, известно: привязав к про­блеме рабства. Даже для величайшего из античных мыс­лителей раб был лишь инструментом, орудием труда. Вот Аристотель и толковал варварство с его деспотизмом как своего рода внешнеполитическое измерение рабства. Подданный деспотического государства для него потен­циальный раб (и стало быть, не человек). Нельзя тем не менее не сказать, что интерес его к деспотизму нисколько не походил на интерес, допустим, современного зоолога к стаду орангутангов. На самом деле отношение Аристо­теля к этому феномену было скорее пропагандистским, нежели академическим. И связано оно было с первой в ис­тории серьезной попыткой «мир-империй» подавить «мир-экономику».

При всем том, однако, нельзя отрицать, что, представив деспотизм как перманентную тиранию, Аристотель сделал первый теоретический шаг к его осмыслению. Еще инте­реснее его определение тирании, которая «есть в сущнос­ти та же монархия, но имеющая в виду интересы одного правителя»¹⁷. Представим себе теперь народ, из поколения в поколение живущий «ради интересов одного правите­ля», — и что мы получим? Ту самую антицивилизацию, ко­торую Виттфогель две с половиной тысячи лет спустя назо­вет «системой тотальной власти», а Валлерстайн «мир-им­перией». Но мы забегаем вперед.

«ОТКЛОНЕНИЯ» АБСОЛЮТНОЙ МОНАРХИИ

Читатель знает, конечно, что замечательное разнооб­разие политических форм, свойственное греческим поли­сам, оказалось в исторической перспективе недолговеч­ным. И сменилось оно вовсе не идеальной Политией, о ко­торой мечтал Аристотель, и тем более не утопической Республикой Платона, а монархией, которая на столетия вперед стала доминирующей формой политической орга­низации общества. На первый взгляд случилось именно то, чего так боялся Аристотель: «мир-империи» раздави­ли «мир-экономику». Не будем, однако, торопиться. Ибо монархии в Европе оказались на самом деле парадоксом.

Хотя они и там стремились, как предсказывал Аристо­тель, «отклониться» к тирании (и даже, как казалось со­временникам, к деспотизму), им это почему-то не удава­лось. Во всяком случае, европейская политическая мысль на протяжении столетий предпринимала экстраординар­ные усилия, чтоб удержать монархию от этого рокового «отклонения». Мы можем обнаружить следы этого драма­тического усилия уже в XIII веке у английского юриста эпохи первых парламентов Генри де Брактона, в «Похва­ле английским законам» Джона Фортескью в XV, у Дю- Плесси Морне и — ярче всех — у Жана Бодена в XVI. Соб­ственно, Боден в своей теории «сеньориальной монар­хии» уже торжествовал победу.

Мы цитировали его мысль, что в Европе осталось лишь два режима, при которых «принц становится господином над вещами и личностью своих подданных, управляя ими как глава семьи своими рабами». И заметили ее гордый финал: «В Западной Европе народы не потерпели бы та­кого правительства». Но торжествовал Боден рано. Ибо двумя столетиями позже «отклонение» монархии к тира­нии достигло в Западной Европе пика. Если верить Мерсье де ла Ривьеру, деспотизм и вовсе стал тогда совершив­шимся фактом. И самый выдающийся политический мыс­литель того времени Шарль Луи де Секондат, барон де ла Бреде, больше известный как Монтескье, склонен был с этим согласиться.

Старый метр был пессимистом и консерватором. Он был убежден, что дни «умеренного правления», как назы­вал он абсолютную монархию (в другом месте именовал он ее, как ни странно это сегодня звучит, etat de droit, «правовое государство» в переводе на русский), сочтены. Другими словами, полагал Монтескье, что вековая борь­ба, замеченная еще Аристотелем, близится к трагическо­му финалу. «Как реки бегут слиться с морем, — писал он, — монархии стремятся раствориться в деспотизме»¹⁸. Конечно, Монтескье не сложил оружия и перед лицом этой неумолимой, как ему казалось, судьбы. Напротив, бросил он ей вызов, написав свой «Дух законов», которо­му суждено было изменить ход истории — к сожалению, лишь после его смерти.

Современники упрекали его, что он, собственно, никог­да не дал адекватного описания деспотизма, ограничив­шись афоризмом: «Когда дикари Луизианы хотят достать плод, они срезают дерево у корня и достают его — вот вам деспотическое правление»¹⁹. На самом деле Мон­тескье сделал второй по важности после Аристотеля тео­ретический вывод о природе деспотизма. Он указал на его историческую неэффективность, делающую перманент­ную стагнацию неизбежной. То самое, что заметил столе­тия спустя Валлерстайн, говоря об эпохе «мир-империй» как об историческом провале.