ДВА СЛОВА О МЕТОДОЛОГИИ

Несообразность ситуации усугубляется еще и тем, что ни одна из методологий, с которыми мы до сих пор стал­кивались, не сумела вывести нас из этого порочного кру­га. Ни работы экспертов, прилежно копающих грядки од­ного какого-нибудь десятилетия (или столетия), с которы­ми пришлось нам иметь дело в первой части книги. Ни по­леты мысли глобалистов, с которыми познакомились мы в теоретических главах. И те и другие, независимо от мас­штабов исследования, остались, как мы видели, пленника­ми одной и той же архаичной модели политической все­ленной.

Более того, обратившись от «экспертизы без мудрос­ти», говоря словами профессора Чаргоффа, к самому источнику этой мудрости, убедились мы, что как раз он, источник этот, и оказался рассадником мифов, бессозна­тельно усвоенных ничего не подозревающими эксперта­ми. Похоже, язык, на котором мы спорим, привел нас к че­му-то очень напоминающему диалог глухих.

Я не знаю, существует ли адекватная методологичес­кая середина между двумя этими крайностями. Ну, допу­стим, жанр философии национальной истории, который позволил бы избежать как близорукого копания на изо­лированных «грядках», так и абстрактного космического размаха мыслителей-глобалистов. То есть в принципе жанр такой, без сомнения, существует, по крайней мере, в немецкой и русской историографии. Но и в Германии, и в России он традиционно был исключительным доме­ном националистов. Изобрели его немецкие романтики- тевтонофилы эпохи наполеоновских войн. Они назвали его Sonderweg, «особый путь», предназначенный отде­лить Германию с ее высокой Kultur от бездуховной евро­пейской Zivilization. В 1830-е подхватили эстафету славя­нофилы, естественно приписавшие Kultur России, оста­вив мещанскую Zivilization Европе, объединив ее таким, образом, в понятии изначально чуждой нам «романо-гер- манской» цивилизации.

Георгий Федотов объяснил, как миф Sonderweg завое­вал в XIX веке русскую культурную элиту. «Почти все крупные исследования национальных и имперских про­блем, — писал он, — оказались предоставленными исто­рикам националистического направления. Те, конечно, строили тенденциозную схему русской истории, смягчав­шую все темные стороны исторической государственнос­ти. Эта схема вошла в официальные учебники, презирае­мые, но поневоле затверженные и не встречавшие коррек­тива... Так укрепилось в умах не только либеральной, но отчасти и революционной интеллигенции наивное представление, что русское государство, в отличие от го­сударств Запада, строилось не насилием, не завоеванием, а колонизацией»⁸.

Уже в наши дни нечто подобное, похоже, повторяется с неоевразийством. Ему «оказались предоставленными все крупные исследования национальных и имперских проблем». И опять строит оно «тенденциозную схему рус­ской истории». На этот раз националистический миф об «историческом одиночестве» России «на вечном перепу­тье между Европой и Азией». И по-прежнему не встречает их миф «корректива».

Неоевразийцы не отвергают традиционную биполяр­ную модель. «На Востоке, — говорит В.В. Ильин, — воз­никла властная корпорация, на Западе — правовое собст­венничество. На Востоке утвердился подданный, на Запа­де гражданин... Отсюда следует: Запад и Восток — понятия не географические — символизируя разные пути движения человечества по истории, разные миры, поряд­ки, универсумы. В самом строгом смысле они могут быть уточнены как атрибуции социософские, цивилизацион- ные»⁹. Только выводы из этой архаической модели дела­ют неоевразийцы совсем другие, нежели западные и со­ветские историки. А именно что, будучи «ареной столкно­вения Западной и Восточной суперцивилизаций»¹⁰, Россия не принадлежит ни к той, ни к другой.

Она сама себе, так сказать, суперцивилизация, причем открытая на своем «вечном распутье» всем политическим ветрам. Тут могли быть и восточная деспотия, и абсолют­ная монархия, могут быть и диктатура, и свобода, вообще любая политическая система, лишь бы она была импер­ской, евразийской, лишь бы несла с собою «мессианскую идею, связанную с провозглашением мирового величия и призвания России»¹¹. Одним словом, полный Sonderweg, разве что облаченный в модную постмодернистскую тер­минологию.

Чтобы придать этой обветшалой романтической схеме основательность, идеологи неоевразийства пытаются опе­реться на действительно серьезную культурологическую концепцию А.С. Ахиезера о неразвитости в России «сре­динной культуры» и вытекающей из этого «раскольности» русского общества¹². При ближайшем рассмотрении, однако, идеи Ахиезера ничего общего не имеют ни с Sonderweg, ни с «вечным распутьем». Да, компромиссная «серединная культура» действительно в России неразвита, что связано с непримиримой междоусобной войной ее по­литических традиций. Но, как свидетельствуют исследова­ния учеников Ахиезера¹³, она имеет свойство развиваться. И следовательно, «вечное распутье» тут ни при чем.

Я знаю, кажется, лишь один пример либеральной фило­софии национальной истории, счастливо избежавшей как приземленности «экспертизы без мудрости», так и бес­предельности глобализма (и, конечно, соблазна национа­листического мифа). Говорю я о книге Артура Шлейзинге- ра младшего «Циклы американской истории»¹⁴. Нет, автор не уклонился от рокового вопроса о месте своей страны в политической вселенной. И «особый путь» Америки у него очень даже присутствует. В конце концов, родилась она в процессе восстания против своей прародительницы Европы. И многие десятилетия считала ее опасным гнез­дом монархических ястребов. (Почитайте хоть с этой точ­ки зрения Марка Твена и ОТенри, и вы увидите, до какой степени презирали янки Европу). Но годы шли, Европа ме­нялась, и отчужденность уступала место глубинному род­ству (несмотря даже на то, что остатки изначальной двой­ственности все еще, как свидетельствуют хотя бы прези­дентские выборы 2000 года, сохраняются).

Короче, Sonderweg Америки выступает у Шлейзингера «собственным путем» к Европе, если хотите, а не «осо­бым», отдельным от Европы, как у немецких и русских на­ционалистов. И не оставляет его книга сомнения, что в ко­нечном счете Америка — лишь ветвь европейской цивили­зации, разделяющая с ней при всех отклонениях и судьбу ее, и грехи. Вот почему подзаголовок его книги вполне мог бы гласить «Путь Америки в Европу».

Другое дело, что под «циклами» разумел он лишь чере­дование динамичных и застойных периодов в американ­ской истории, лишь смену фаз реформ и политической стагнации. В отличие от трехфазных исторических циклов России не имели американские циклы, во всяком случае до сих пор, роковой третьей фазы, способной снести, по­добно исторической буре, все достигнутое за время ее предшественниц, вынуждая страну снова и снова начинать с чистого листа.

Речь, конечно, о фазе русской контрреформы. Боль­шей частью она совпадает с цивилизационными катаклиз­мами, хотя порою и затухает на полпути к ним, но всегда грозит обернуться финальным хаосом, небытием, в кото­ром может неожиданно и страшно оборваться историчес­кое путешествие страны. Даже реформы, в особенности те, что связаны с цивилизационными сдвигами, проходят в России, как правило, в беспощадном и катастрофичес­ком ритме контрреформ (из-за этого, в частности, вот уже три столетия никак не могут российские мыслители дого­вориться о роли Петра в истории России). По сравнению с этой гигантской повторяющейся драмой циклы Шлей- зингера выглядят ручными, домашними, не более чем пе­репадами политической активности. И ясно поэтому, что либеральная философия русской истории должна писать­ся совсем иначе. Но я ведь не о форме сейчас, я о жанре, о подходе к проблеме.

ПЛАН ИГРЫ

Направление, в котором предстоит нам теперь двинуть­ся, уже задано в предшествующих главах, где, по сути, сформулированы условия задачи. Вопросы в ней такие. Как доказать в отношении России то, что доказал Шлей- зингер в отношении Америки, т. е. что при всех отклоне­ниях Россия в конечном счете такая же ветвь европейской цивилизации, как и США? Как объяснить, что не только не укладывается Россия ни в один из полюсов очаровавшей теоретиков 1960-х биполярной модели, но и сама эта мо­дель по сути анахронизм? Наконец, существует ли в прин­ципе общий язык, на котором могли бы мы друг друга по­нять? Если эта задача вообще имеет решение, я вижу к не­му лишь один путь: предельно уточнить все дефиниции, которыми мы оперируем, сделать их прозрачными и стро­гими, даже формальными.