Все это, впрочем, не мешало коварному «патримони­альному» государству интриговать против могучей арис­тократии еще с середины XV века. Нет, оно «не вырастало из общества и не было навязано ему сверху. Скорее оно росло с ним бок о бок и кусок за куском его проглатыва­ло»⁴⁵, покуда наконец не довело «процесс экспроприации до конца»⁴⁶. Как понимает читатель, Пайпс-историк гово­рит здесь о «проглатывании» общества, которого, по его собственной теории, не существовало.

Так или иначе государство преуспело. Время «граждан­ских бурь» закончилось — вся собственность в стране принадлежала теперь paterfamilias и безмятежная семей­ная жизнь в России наконец началась: «система, которую мы описали, стала настолько иммунна к давлению снизу, что, по крайней мере в теории, она должна была себя уве­ковечить»⁴⁷.

РАСПАД ТЕОРИИ

И все было бы с этой теорией в порядке, когда б не од­но странное обстоятельство. Я имею в виду, что это самое «патримониальное» государство, столетиями, как мы слышали, интриговавшее против собственности поддан­ных, неожиданно начинает вести себя совершенно нело­гично, чтоб не сказать нелепо. Оно вдруг возвращает под­данным собственность, с таким трудом и такой ценою у них вырванную. Пайпс и сам не может этого не заметить. «В 1785 г., — озадаченно сообщает он читателю, — при Екатерине N... частная собственность опять появляется в России»⁴⁸. Видите теперь, откуда взялся 1785 год на Стокгольмской конференции Совета Взаимодействия в мае 2000-го?

Обратимся, однако, к элементарной арифметике. Если «патримониальное» государство восторжествовало в Рос­сии во второй половине XVII века, а во второй половине XVIII оно уже было отменено, то сколько десятилетий — даже полностью соглашаясь с теорией Пайпса — оно в ней существовало? Выходит, что речь-то у нас вовсе не о «Рос­сии при старом режиме», как обещает заголовок книги, но лишь об одном столетии.

Если б хоть так! К сожалению, время, зарезервирован­ное Пайпсом для «старого режима», будет, как мы сейчас увидим, сжиматься подобно шагреневой коже, неумоли­мо. И нет никакой нужды загонять автора в эту ловушку, он целеустремленно шагает в нее сам. Вот смотрите. «Во второй половине XVII века из 888 тысяч тягловых (т. е. об­лагаемых налогом. — А.Я.) хозяйств России, 67% сидело на земле, принадлежавшей боярам и дворянству... и 13,3% держала церковь. Другими словами, 80,3% тяг­ловых хозяйств были под частным контролем. Государст­ву принадлежало лишь 9,3%»⁴⁹.

Продолжим наши вычисления. Если к концу XVII века собственность четверых из каждых пяти детей российско­го paterfamilias была под частным контролем, сколько ос­тавалось ему лет для «вотчинного» управления своей «примитивной семьей»? Пятьдесят? Увы, ситуация еще ху­же. Ибо вопреки утверждению Пайпса московское госу­дарство никогда не смогло ликвидировать в стране част­ную собственность.

Это правда, что традиционная клановая собственность сгорела в огне самодержавной революции Грозного и была частично заменена поместьями. Но одновременно с ликви­дацией традиционных вотчин сами поместья стали немед­ленно превращаться в новые вотчины. Вот что рассказал нам об этом в своей последней работе один из лучших зна­токов феодальной собственности в России покойный А.Н. Сахаров: «Поместья все больше и больше адаптиру­ются к интересам своих владельцев и обнаруживают все больше вотчинных элементов. Со временем они преобразо­вывались в так называемые «выслуженные вотчины». Эта концепция, кажется, была впервые употреблена в указе 1572 г., где клановым вотчинам противопоставлены «вотчи­ны, дарованные государем». Продажа запустелых помес­тий как вотчин — с единственным условием, что покупатель не имеет права передавать их монастырю, — берет начало в тот же период. Практика продажи поместий как вотчин была широко распространена в первой половине XVII века вместе с дарованием поместий как вотчин как вознаграж­дения за службу. Больше того, после Смутного времени ус­тановилась точная норма: одна пятая поместья была «вы­служенной вотчиной». Нужда казны в деньгах и попытка добиться твердой поддержки дворянства были причинами этой трансформации поместий в вотчины, которая постоян­но возрастала в XVI и в начале XVII века»⁵⁰.

Итак, на наших глазах осталась русская история без единого десятилетия, пригодного для «старого режима». Просто некуда его больше приткнуть. И с ним распадает­ся, уходит в небытие теория «патримониальной России», предназначавшаяся заменить ее «монгольскую» и «визан­тийскую» модели.

СОПОСТАВИМ СТРАНИЦЫ

Из фундаментального разрыва между теорией и исто­рией вытекает у Пайпса такая массированная серия фак­тических противоречий, что бедные мои студенты стона­ли, спрашивая в отчаянии: да перечитывал ли свой текст автор, прежде чем отдать его в печать? (И тем более, до­бавлю от себя, в перевод на русский?) Вот лишь несколь­ко примеров.

На странице 86 читаем: «Распространение царского до­мена на всю страну вполне сопоставимо с революцией сверху. И сопротивление было соответствующим». А на странице 172: «Русское государство формировалось, не встречая сопротивления со стороны укорененных зе­мельных интересов — абсолютно фундаментальный факт его исторической эволюции» (Разрядка моя. — А.Я.).

На странице 85 узнаем, что «государство и общество были вовлечены в непрерывный конфликт», связанный с ликвидацией вотчин, а еще через 87 страниц, что «на протяжении трех столетий, отделяющих царствование Ивана III от царствования Екатерины II, русский эквивалент аристократической элиты владел землей лишь по милости государства».

Но как же, помилуйте, примирить отсутствие «укоренен­ных земельных интересов» с «непрерывной борьбой» за их искоренение? Как согласовать сильное вотчинное боярство, о котором сам автор говорит, что созданная им Дума «в XIV, XV и в первой половине XVI века была... отчетливо аристо­кратической»⁵¹, с «землевладением по милости государст­ва»? Как в стране, где даже идеи государства и общества не существовало, могли они быть вовлечены в многовековую смертельную борьбу между собою? Почему «патримони­альное» государство, столько лет конспирировавшее про­тив частной собственности, принялось после своего триум­фа разрушать результаты своей многовековой конспира­ции? Вполне легитимные, согласитесь, вопросы. Ни на один из них не смог я своим студентам ответить.

Как, вероятно, заметил читатель, моя роль в критике «России при старом режиме» минимальна. Автор сам без посторонней помощи разрушил свою «патримониальную» теорию, проглатывая ее — пользуясь его собственным вы­ражением — кусок за куском.

ЛОГИКА ПАЙПСА

Спору нет, не было ему нужды следовать логике Тойн­би, или Виттфогеля, или А.Н. Сахарова. Но собственной- то логике следовать был он обязан. И, как это ни стран­но — после стольких несообразностей и противоречий са­мому себе, — логика в его работе и впрямь присутствует. К сожалению, однако, это логика все той же биполярной модели, которую Пайпс столь решительно отмел в своем теоретическом введении.

Одобрительно цитируя замечательного французского мыслителя XVI века Жана Бодена, о котором речь у нас еще впереди, Пайпс, по сути, признал, что заимствовал свою модель России как «патримониальной монархии» у него. Боден, правда, называл ее иначе. Вот что писал он за четыре столетия до Пайпса: отличительная характерис­тика сеньориальной монархии в том, что «принц становит­ся господином над вещами и личностью своих подданных, управляя ими как глава семьи своими рабами... В Европе есть лишь два таких режима, один в Турции, другой в Мос­ковии, хотя они очень распространены в Азии и в Африке. В Западной Европе народы не потерпели бы такого прави­тельства»⁵².

Так вот же она перед нами, та самая черно-белая вер­сия политической вселенной, которую мы только что слы­шали от Виттфогеля и от Тойнби. Логика ее элементарна: если русская государственность отличалась от европей­ского абсолютизма, то была она... чем? Конечно, восточ­ным деспотизмом. Виттфогель сказал бы «гидравличес­кого полумаргинального подтипа». Пайпс говорит «патри­мониального (сеньориального) типа». Названия разнятся, но суть остается. Список деспотических черт тот же. Суве­ренная власть государства над всем национальным про­дуктом страны. Отсутствие реальных политических аль­тернатив и, следовательно, политической оппозиции («не видно путей, какими население Московии могло бы изме­нить систему, даже если б оно этого пожелало»). Или в од­ной фразе: политическая система, неспособная к транс­формации, не говоря уже о саморазвитии.