Подход Пайпса к русской истории казался на первый взгляд фундаментально новым. Хотя бы уже тем, что ав­тор с порога отвергал саму идею России как восточного деспотизма, по крайней мере в ее монгольском варианте. Вот что писал он по этому поводу: «Можно было ожидать, что еще на заре своей истории Россия усвоит нечто вро­де... режима «деспотического» или «азиатского» типа... По многим причинам, однако, развитие ее пошло по не­сколько другому пути... В ней не было ничего подобного центральному экономическому управлению вплоть до вве­дения в 1918 году военного коммунизма. Но даже если б такое управление требовалось, естественные условия страны предотвратили бы его введение. Достаточно обра­тить внимание на трудности, связанные с транспортом и коммуникациями в эпоху до железных дорог и телегра­фа, чтобы понять, что о масштабах контроля и надзора, без которых немыслим восточный деспотизм, здесь не могло быть и речи»³⁰.

Согласитесь, что после «гидравлических» и «тотали­тарных» тирад Виттфогеля и Тойнби подход Пайпса дей­ствительно выглядел свежим и серьезным. Впервые за ос­мысление философско-исторических аспектов россий­ской государственности взялся эксперт по национальной истории, а не мыслитель-глобалист, для которого Россия была лишь одним из многих объектов исследования. Вме­сто надоевших «монгольско-византийских» параллелей предложена была концепция «патримониальной [по-рус­ски вотчинной] монархии». То есть общество, где «суве­ренитет и собственность сливаются до пункта, в котором становятся неразличимы»³¹, где «конфликты между суве­ренностью и собственностью не возникают и возникнуть не могут, поскольку, как в случае примитивной семьи, воз­главляемой paterfamilias, они одно и то же»³².

Человека, хоть сколько-нибудь знакомого с марксист­ской литературой или хотя бы читавшего Виттфогеля, на­стораживало здесь лишь то, что формулировка Пайпса не­ожиданно звучала как цитата из Маркса (помните, «в Азии суверенитет и есть собственность на землю, концентриро­ванная в национальном масштабе»?). Тем более странным казалось это совпадение, что формулировка Маркса отно­силась как раз к тому самому восточному деспотизму, ко­торый Пайпс только что так решительно отверг в качестве теоретической модели русской государственности.

К сожалению, путаница эта оказалась лишь первым знамением того, что приготовил для нас автор дальше.

ЕГИПЕТ КАК МОДЕЛЬ РОССИИ?

Совершенно даже независимо от того, заимствовал Пайпс свою формулу у Маркса или пришел к ней самосто­ятельно, все его теоретическое построение оказалось, как мы сейчас увидим, одной сплошной непроходимой пута­ницей, по сравнению с которой даже метафоры Виттфоге­ля выглядят образцом ясности. Вот пример. Нам говорят: «Деспот нарушает права собственности подданных; пат­римониальный правитель не признает их существования. Отсюда следует, что в патримониальной системе не может быть четкого различения между государством и общест­вом, поскольку такое различение постулирует право чело­века на контроль над вещами и (там, где есть рабство) над другими людьми»³³.

Но мало того, что в России государство и общество друг от друга не отличались, сама «идея государства от­сутствовала в России до середины XVII века»³⁴. А посколь­ку, как мы уже знаем, собственность как главный источ­ник социальных конфликтов отсутствовала тоже, читате­лю невольно придется заключить, что царили в этой уди­вительной «примитивной семье» мир, благодать и полная бесконфликтность. Да такие, что для paterfamilias править ею было одно удовольствие. Неудивительно поэтому, что даже самодержавная революция Ивана Грозного умести­лась у Пайпса в двух абзацах. И те напоминают скорее эпическую семейную хронику, нежели революцию. Во всяком случае, автор замечает, что «метод, использо­ванный [Грозным], по сути не отличался от того, который был использован Иваном III на территории завоеванного Новгорода»³⁵.

Но все хорошее на свете, как известно, кончается. И вот в середине XVII века «идея государства» в России вдруг наконец каким-то образом возникает. Почему? Появилась к этому времени частная собственность? Рухнула «прими­тивная семья» вместе с «патримониальной ментальнос- тью»³⁶ и царь перестал быть paterfamilias? Так должен был бы заключить читатель на странице 70. Тот, однако, кто дочитал до страницы 85, узнает вдруг нечто прямо противоположное. А именно что «трансформация России в вотчину правителя... завершилась в XVII веке»³⁷. То есть как раз тогда, когда «идея государства» возникла. Как объяснить эту головоломку?

/

Очень просто. На странице 70 Пайпс все еще витал в эм­пириях «патримониальной» теории, а на странице 85 он уже спустился на грешную землю — и к собственному изумлению обнаружил, что перед ним совершенно не та страна, которую описывала его теория. Виттфогелю и Тойнби, скажем прямо, было легче. Они провозглашали свои глобальные теории, а потом пытались втиснуть кон­кретную страну, в нашем случае Россию, в предусмотрен­ную для нее нишу. Своей специальностью полагали они, так сказать, алгебру мировой истории. Для Пайпса как ис­торика России это невозможно. Ему пришлось заниматься арифметикой, если можно так выразиться, т. е. скрупу­лезно сверять теорию с фактами. Это обещало стать егоглавным преимуществом перед предшественниками. На самом деле оказалось это его главной слабостью. Ибо история России отчаянно бунтовала против его теории.

Но прежде, чем мы приглядимся к этому бунту, еще не­сколько слов о его теории. Монголы и византийцы в каче­стве прародителей российской государственности выпали в ней, как мы видели, из тележки. Кто вместо них? «Клас­сические примеры таких режимов можно найти среди эл­линистических государств, возникших после распада им­перии Александра Великого, например, в птолемеевском Египте (305—30 до н. э.) или в государстве Атталидов в Пергаме (283—133 до н.э.)».³⁸ Почему, собственно, предпочел Пайпс птолемеевский Египет империи Чин­гисхана в качестве модели для России, остается только га­дать. Может быть, потому, что Птолемеи были, в отличие от ханов, обожествлены. Или потому, что монголы не мог­ли при всем своем могуществе похвастать таким патриар­хальным миром и согласием, какой предписывала России патримониальная теория. Но в принципе не так уж это и важно, поскольку 74 страницы спустя Птолемеи тоже вылетели из тележки вслед за монголами и византийцами. И мы вдруг узнаем, что «московская служилая элита, от которой по прямой линии происходят и дворянство им­ператорской России, и коммунистический аппарат России советской, представляет уникальный феномен в истории социальных институтов»³⁹.

ВРЕМЯ «ГРАЖДАНСКИХ БУРЬ»

В амплуа теоретика Пайпс объяснил нам, что в связи с хроническим отсутствием в России конфликтов, связан­ных с частной собственностью царили в ней под эгидой ее paterfamilias беспримерные мир и согласие. А что говорит история? До середины XVII века, рассказывает нам тот же Пайпс, но уже в амплуа историка, страна была ареной «гражданских бурь, беспрецедентных даже для Рос­сии, когда государство и общество были вовлечены в не­прерывный конфликт, в котором первое пыталось навя­зать обществу свою волю, а последнее предпринимало от­чаянные попытки этого избежать»⁴⁰. Это при том, заметим в скобках, что ни государства, ни общества еще, как мы слышали от Пайпса-теоретика, тогда и не существовало.

Так или иначе смысл «непрерывного конфликта» за­ключался в том, что, «стараясь построить свою империю по образцу княжеского домена — сделать Россию своей вотчиной, — царям пришлось положить конец традицион­ному праву передвижения свободного населения: все зем­левладельцы должны были служить московскому прави­телю, что означало превращение их вотчин в поместья». Иначе говоря, «земельная собственность должна была превратиться в служебное владение, зависящее от благо­воления царя»⁴¹.

Короче, в отличие от Тойнби история не позволяет Пайпсу объявить Россию изначально тоталитарной (как, впрочем, и «патримониальной»). А в отличие от Виттфоге­ля убежден он, что загадочная «институциональная бом­ба» взорвалась в России по крайней мере на полтора сто­летия позже. Более того, до середины XVI века, до того, как государство «экспроприировало общество»⁴², «собст­венность в России была традиционно отделена от служ­бы» и существовала в ней сильная аристократия, не толь­ко «гордившаяся своим происхождением», но и «созна­тельно отделявшая себя от парвеню из служилого дворянства»⁴³. И цари «вынуждены были уважать эту сис­тему, если не хотели рисковать восстанием против них объединенной оппозиции ведущих семей страны»⁴⁴.