Византийская империя была лишь вариантом Восточного деспотизма (как вытекает из сравнительного институцио­нального анализа), то что мы выигрываем, предложив в качестве модели для Московии Византию? Мы лишь за­меняем в этом случае уродливую татарскую картину бо­лее привлекательным в культурном смысле восточно-дес­потическим прародителем»²⁴.

Виттфогель искренне недоумевал. Ему казалось про­зрачно ясным, что от замены татарского бешмета визан­тийской парчой ровно ничего в природе «русского деспо­тизма» не менялось. Чего он так никогда и не понял, это что он и его критики просто говорили на разных языках. Им и в голову не приходило оспаривать суть дела. Просто они представляли другую, непонятную бывшему марксис­ту школу «цивилизационного» направления. Не прозаиче­ская, но зато базисная «гидравлика», а надстроечная «культура» лежала в основе их теорий. Короче, не понял Виттфогель, что присутствовал при первых залпах вели­кой войны «цивилизационных» школ, войны, в которой материалистическому «базису» суждено было потерпеть решающее поражение. Жестче всех, естественно, крити­ковал его сам патриарх «культурно-религиозной» школы Альфред Тойнби.

«ВИЗАНТИЙСКАЯ РОССИЯ»?

«На протяжении почти тысячелетия, — писал в 1947 году Тойнби, — русские... были членами не западной, но ви­зантийской цивилизации... Намеренно и с полным созна­нием заимствуя византийское наследство... русские пере­няли и традиционную византийскую вражду к Западу; и это определило отношение России к Западу не только до революции 1917 г., но и после нее... В этой долгой и мрачной борьбе за сохранение своей независимости русские искали спасения в политическом институте, кото­рый был проклятием средневекового византийского мира. Чувствуя, что их единственный шанс выжить заключался в беспощадной концентрации политической власти, они выработали для себя русскую версию византийского тота- янтарного государства... Дважды получило это москов­ское политическое здание новый фасад — сначала при Петре Великом, затем при Ленине — но сущность его ос­талась неизменной, и сегодняшний Советский Союз, как и великое княжество Московское в XIV веке, воспроизво­дит все рельефные черты Восточно-Римской империи... Под серпом и молотом, как под крестом, Россия все та же Святая Русь и Москва все тот же Третий Рим»²⁵.

Вроде бы все это не так уж сильно отличается от вос­точного деспотизма Виттфогеля. За исключением того, что виттфогелевские монголы здесь табу, о них и речи нет, словно бы и не было их в русской истории. О гидравлике тем более. И вообще «тоталитаризм» означает для Тойн- би вовсе не то, что для Виттфогеля. Вот как понимает его Тойнби: «Борьба между церковью и государством закон­чилась тем, что церковь оказалась практически одним из департаментов средневекового византийского государст­ва; и, низведя церковь до такого положения, государство сделалось тоталитарным»²⁶. Вот и вся премудрость.

Тойнби предлагает нам замечательно интересный, но, к сожалению, не имеющий отношения к делу рассказ о счастливой неудаче Карла Великого, не сумевшего вос­создать Западную империю, и о фатальном успехе Льва Сирийца, преуспевшего в воссоздании Восточной; об эпо­хальном расколе между западным и восточным христиан­ством, который был, оказывается, всего лишь материаль­ным воплощением тысячелетней вражды между римляна­ми и греками, и о тому подобных завлекательных сюжетах.

Чем, однако, правильней попытка объяснить политиче­ский процесс в России вековой неприязнью Афин к Риму, нежели попытка Виттфогеля вывести его из монгольского нашествия как переносчика гидравлической «заразы», мы из критики Тойнби так и не узнаем. И оттого выглядит его теория ничуть не менее фантастической. И уязвимой. Вот лишь один пример.

«В Византийском... государстве, — пишет Тойнби, — церковь может быть христианской или марксистской, но коль скоро является она орудием секулярного госу­дарства, оно остается тоталитарным»²⁷. Ну, прежде всего далеко не каждый согласится, что марксистская церковь в СССР была «орудием секулярного государства». Мно­гие, пожалуй, возразят, что как раз наоборот, секулярное государство было там орудием марксистской церкви. Во всяком случае, советские диссиденты ратовали, как из­вестно, не столько за отделение церкви от государства, сколько за отделение государства от церкви.

Я не говорю уже о более серьезных возражениях. О том, например, что «церковное» истолкование тоталита­ризма оставляет совершенно необъяснимым, каким, соб­ственно, образом, несмотря на всю лютую римско-афин- скую контроверзу, оказалась почему-то церковь в досамо- державной России сильнее государства. И не только в XIV веке, когда, согласно теории византийского тотали­таризма, следовало ей стать «департаментом секулярного государства», но и полтора столетия спустя. До такой сте­пени несообразно это с реальностью московской истории, что именно для заполнения столь загадочной прорехи во времени и придумали, как помнит читатель, Виттфогель и Вернадский свои знаменитые метафоры.

Приходится, как это ни странно, заключить, что они просто были куда лучше Тойнби осведомлены о реальном положении дел в Московии XIV—XVI веков. Откуда иначе взялись бы «институциональная бомба» и «эффект отло­женного действия»?

ОПЯТЬ ГЕОГРАФИЯ?

Я не знаю, честно говоря, нужны ли еще примеры от­кровенной легковесности византийской интерпретации русской политической истории, предложенной Тойнби. Но вот на всякий случай еще один. Он сам неосторожно задает вопрос, по сути фатальный для его теории. «Поче­му, — спрашивает он, — византийский Константинополь пал, тогда как византийская Москва выжила?» Вот его от­вет: «Ключ к обеим историческим загадкам в византий­ском институте тоталитарного государства»²⁸. Но вправду ли открывает этот предполагаемый «ключ» оба замка? Мы можем заранее сказать, что нет. И что точно так же, как беспощадно раскритикованному им Виттфогелю, при­дется Тойнби прибегнуть к совсем другом «ключу», чтоб решить свою загадку.

Читатель, может быть, помнит, как объяснял Виттфо- гель, почему деспотическая Москва ответила на вызов «ев­ропейской коммерческой и промышленной революции» совсем иначе, нежели деспотическая Турция. Он сослался на вечный аргумент, к которому всегда прибегают полити­ческие философы, когда не осталось у них философских аргументов, — на географию. Москва, мол, ближе к Евро­пе. А что же Тойнби? Послушаем. «Россия, — говорит он, — обязана своим выживанием в раннее средневековье [в соответствии с обещанным «ключом» это предложение должно было, конечно, заканчиваться «византийскому ин­ституту тоталитарного государства»] счастливой геогра­фической случайности»²⁹. Ну, чем же это, право, убеди­тельнее аргумента Виттфогеля? По одной версии «счаст­ливая географическая случайность» заключалась в том, что Москва была ближе к Европе, а по другой в том, что она была дальше от нее, — вот и вся разница.

Это, впрочем, понятно. Как, в самом деле, может гипо­теза, основанная на анализе конфликтов между Иоанном Златоустом и императрицей Евдоксией или между импе­ратором Юстинианом и Папой Сильвериусом объяснить введение крепостного права при Иване Грозном и его от­мену при Александре II? Смену цивилизационной парадиг­мы при Петре, заколачивание петровского «окна» после 1917-го и новое «окно» в Европу при Ельцине? И так как не может одна-единственная идеология, унаследованная Россией от Византии, объяснить все эти разнонаправ­ленные цивилизационные сдвиги и политические транс­формации, «византийская Россия» Тойнби оказывается фантомом. В точно такой же степени, что и «монгольская Русь» Виттфогеля. Просто оба историка были больше за­интересованы в подтверждении своих глобальных конст­рукций, нежели в реальных проблемах одной конкретной истории.

ПЕРВОЕ ЗНАМЕНИЕ

И тем не менее до сравнительно недавнего времени фи- лософско-историческая дуэль в западной историографии по поводу России исчерпывалась этой конкуренцией меж­ду монгольской и византийской моделями. С появлением «России при старом режиме» Ричарда Пайпса получила эта дискуссия, однако, совсем новое измерение. Неудиви­тельно поэтому, что книга оказалась необычайно попу­лярной. Когда я рекомендовал ее своим студентам в Кали­форнийском университете Беркли в качестве обязатель­ного чтения, оказалось, что все 12 (!) ее экземпляров в университетской библиотеке были на руках. Никогда ни­чего подобного не происходило ни с одной другой из ре­комендованных мною книг.