Остается совершенно темным, что означает этот зага­дочный аргумент. Неужели то, что в начале XVIII века (ког­да Россия, согласно Виттфогелю, начала свою трансфор­мацию), Турция была «недостаточно независима» для ана­логичного ответа на вызов Европы? От кого, в таком случае, она зависела? На самом деле Оттоманская империя была еще тогда великой и могущественной державой. Более то­го, как свидетельствует исход русско-турецкой войны 1711 года, она была сильнее России. И более независимой тоже. Хотя бы потому, что не нуждалась ни в голландских шкиперах, ни в шотландских генералах, ни в шведских по­литических советниках, в которых так отчаянно нуждалась Россия — именно из-за того, что трансформировалась. Ко­роче, ситуация была прямо противоположной: Оттоман­ская империя оказалась более независимой, чем Россия — именно из-за своей неспособности к трансформации. А чтоб было окончательно ясно — из-за неспособности ус­воить европейскую цивилизационную парадигму.

Наконец, последнюю, четвертую особенность «русско­го деспотизма» Виттфогель комментирует так: «Превра­щение условного землевладения в частное в 1762 г. осво­бодило правительство от одной из его важных менедже- риальных обязанностей... Но еще до этого режим взвалил на себя другую: управление и надзор за новой (в особен­ности тяжелой) индустрией. В конце XVIII века на государ­ственных предприятиях было занято почти две трети ра­бочих. И хотя в XIX веке частный сектор заметно расши­рился, до освобождения крестьян большая часть рабочих продолжала трудиться на государственных предприяти­ях... К 1900 г. правительство все еще контролировало, ли­бо непосредственно, либо посредством лицензий, около 45% всех крупных современных предприятий»¹⁸.

Это рассуждение тоже создает проблему — даже не­сколько проблем. Прежде всего требует объяснения сам исходный пункт автора. Я говорю о «превращении» ус­ловного землевладения в частное, т.е. о феномене ни в каком, деспотическом государстве невозможном. В конце концов, Виттфогель основывает всю свою кон­цепцию «тотальной власти» на одной цитате из Маркса: «В Азии государство — верховный собственник земли. Суверенитет здесь и есть собственность на землю в наци­ональном масштабе... Никакой частной собственности здесь не существует»¹⁹.

Как же, в таком случае, объяснить «превращение» 1762 года? Следует ли нам думать, что с этого года само­державие перестает быть восточным деспотизмом? Я не говорю уже о том, что вотчинное, т. е. частное и наследст­венное землевладение практически никогда, как мы еще увидим, не переставало в России существовать. Ведь это очевидная аномалия, и, даже принадлежи здесь государ­ству вся промышленность, ровно ничего это обстоятельст­во не изменило бы. Тем более что, согласно Виттфогелю, вся промышленность в России государству тоже не при­надлежала. Мало того, чем дальше, тем большая ее часть оказывалась именно в частных руках. Опять же ведь не сходятся здесь концы с концами.

Как видим, не сумел Виттфогель преодолеть сформули­рованные им самим трудности. Не влезала Россия в нишу «одноцентрового полумаргинального подтипа», предназ­наченного для нее в его теории. Боюсь, что заключение, ко­торое неумолимо из этого следует, для этой теории убийст­венно. «Монгольской России» просто не существовало.

ПОПУТНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ

Надеюсь, у читателя не осталось сомнений, что перед нами жестокое поражение историка. И вовсе не одной лишь его попытки причислить Россию к деспотической се­мье. Всей его тевтонски тяжеловесной методологии, кото­рая насмерть привязала одну из главных в истории форм политической организации общества к «гидравлике», вы­нудив его выстраивать неуклюжую иерархию агродеспо- тизмов.

Очевидная уязвимость этой методологии не должна, однако, заставить нас выплеснуть, как говорится, вместе с водой и младенца. К сожалению, именно это принято се­годня делать в ультрасовременной «цивилизационной» и «миросистемной» литературе. Достаточно сказать, что самый модный в наши дни автор этого направления Сэмю- эл Хантингтон даже не упомянул Виттфогеля в числе сем­надцати (!) своих предшественников, хотя состоят в этом списке и куда менее значительные фигуры²⁰.

Отчасти объясняется это, наверное, парализующей со­временных историков диктатурой «политической коррект­ности» (в конце концов, прикреплен деспотизм у Виттфо- геля к Азии, а политический прогресс к Европе. Между тем сказать, что европоцентризм нынче не в моде, значит ниче­го не сказать. Он практически приравнен к нарушению об­щественных приличий). Еще важнее, однако, другое. Витт- фогелю просто не повезло. Введенная им в современный научный оборот (а точнее, конечно, возрожденная) катего­рия «политической цивилизации» пришлась не ко двору господствующей сегодня релятивистской школе «цивили­зации культурной», которая, подобно евразийству, отвер­гает гегелевскую формулу политического прогресса.

Эта школа определяет «цивилизацию», по словам вид­нейшего из ее современных лидеров Иммануила Валлер- стайна, как «особое сплетение (concatenation) мировоз­зрений, обычаев, структур и культуры (как материальной, так и высокой), которое формирует своего рода историче­ское целое и сосуществует (хотя и не всегда одновремен­но) с другими разновидностями этого феномена»²¹.

Сравните эту расплывчатую формулу с классически чет­кой гегелевской, и разница тотчас бросится в глаза. Витт- фогель, принадлежавший к гегелевской традиции, обра­тил внимание на то, что на протяжении всей человеческой истории преобладала своего рода антицивилизация, де­лавшая политический прогресс невозможным. Неспособ­ная, другими словами, не только к саморазвитию, но и к са­моразрушению. И в этом смысле стоявшая вне истории. Единственный способ открыть ее для «осознания свобо­ды», говоря гегелевским языком, состоял в том, чтоб раз­рушить ее извне. История, как мы ее знаем, просто не со­стоялась бы, не будь эта антицивилизация, которую ВитТ- фогель обозначил как восточный деспотизм, устранена с исторической арены.

Я не могу, конечно, знать, что сказал бы по этому пово­ду Виттфогель в сегодняшних условиях убийственной по­литкорректное™. Но думаю почему-то, что он со своей во­инствующей наукой не стал бы искать убежища в расплыв­чатых формулах «миросистемного анализа». И уж, конеч­но, не прибег бы, как Хантингтон, к еще более примитив­ному обходному маневру, положив в основу цивилизации конфессию²². Скорей всего, он и сегодня сказал бы то, что сказал в 1957 году. У нас, впрочем, будет еще повод об этом поговорить. А сейчас, как помнит читатель, ожидает нас следующая школа «русского деспотизма».

ЧЕГО НЕ ПОНЯЛ ВИТТФОГЕЛЬ

Для него, как мы видели, было почему-то принципиаль­но важно, что именно монголы, а не византийцы оказа­лись прародителями «русского деспотизма». Он писал: «Влияние Византии на Киевскую Русь было велико, но оно было в основном культурным. Как китайское влия­ние на Японию, оно не изменило серьезно положение с властью, классами и собственностью... Одно лишь татар­ское из всех восточных влияний было решающим как в разрушении недеспотической Киевской Руси, так и в ос­новании деспотического государства в Московской и пост-Московской России»²³.

Хотя Виттфогель и не смог, как мы видели, доказать свой тезис, он в принципе вполне легитимен. Во всяком случае, ничего оскорбительного я в нем не вижу. Евразий­цы так и вовсе этим гордились. Тем не менее западных его критиков возмущало почему-то именно это. Во всяком случае, они категорически настаивали, что формирова­лась Россия именно под византийским, а вовсе не под монгольским влиянием. Виттфогель и сам чувствовал их раздражение.

И вот как он на него отвечал: «Допустим, политические институты царской России не только напоминали визан­тийские, но действительно из них произошли. И что же из этого следует? Если бы Византийская империя была мно­гоцентровым обществом средневекового западного типа, тогда это и впрямь было бы существенно — хотя и стран­но, поскольку царская Россия (как все согласны) была, в отличие от Запада, обществом одноцентровым. Но если