С евразийцами, впрочем, все ясно. Просто в их научном арсенале отсутствует основная для Виттфогеля категория свободы. Та самая, что отличает современные представ­ления об истории от средневековых. Без этой фундамен­тальной категории не существует ни различия между аб­солютизмом и деспотизмом, ни понятия политического прогресса, ни вообще какого бы то ни было смысла в ис­тории. Ибо от чего к чему в этом случае прогрессировало бы человечество? Гегель сформулировал эту категорию еще полтора столетия назад, положив начало современ­ному представлению об истории. «Всемирная история есть прогресс в осознании свободы — прогресс, который мы должны познать в его необходимости»¹³.

Отказавшись от категории свободы, евразийство об­рекло себя на средневековое представление об истории.

ОСОБЕННОСТИ «РУССКОГО ДЕСПОТИЗМА»

Но Виттфогель-то жил и дышал гегелевской формулой. Как же случилось, что он оказался, пусть и не подозревая об этом, в компании евразийцев? Ведь не мог же он не видеть очевидного. А именно что наряду с воспетой евразийцами «татарщиной» в самой институциональной динамике пост­монгольской России было больше чем достаточно черт, роднивших ее как раз с абсолютными монархиями Европы.

Перед ним ведь была очень странная, поражавшая сво­ей загадочной двойственностью политическая структура. Историк, столь истово преданный «многолинейности об­щественного развития», должен был, казалось, обрадо­ваться еще одной «линии» как интригующей задаче, если не как интеллектуальному вызову. Увы, то же противоре­чие, что преследовало Виттфогеля в сфере методологии, не оставляет его и в сфере «теоретической истории». Он опять пренебрегает логикой собственной концепции. Опять пытается насильно втиснуть неподдающуюся поли­тическую структуру в заранее приготовленную для нее ни­шу. К чести его скажем, впрочем, что в 1963 году он, по крайней мере, заметил трудности, связанные с этой экстравагантной задачей.

Перечислим их в порядке, предложенном им самим. Прежде всего, монголы, которым положено было «зара­зить Россию китайским опытом», никогда ее, в отличие от Китая, не оккупировали, ею непосредственно не управля­ли, не жили на ее территории и не смешивались с местным населением. Это, естественно, делало сомнительной ту тотальность деспотического «заражения», которой тре­бовала его гипотеза. Скажем заранее, что Виттфогель по­пытался обойти эту трудность при помощи странной мета­форы «дистанционного контроля» (remote control).

Во-вторых, когда юное московское государство сбро­сило монгольское иго, начало оно строиться почему-то, как могли мы с читателем убедиться, по образцу европей­скому, а вовсе не монгольскому. Почти целое столетие по­надобилось, прежде чем стало оно приобретать черты, давшие Виттфогелю повод рассматривать его как деспо­тическое. Да и на протяжении многих поколений ига ниче­го подобного в России не наблюдалось. Эта парадоксаль­ная прореха во времени (которую тот же Георгий Вернад­ский обозначил метафорой «эффект отложенного действия») тоже ведь требует объяснения. Если в первом случае имели мы дело с «дистанционным управлением» в измерении пространственном, то здесь сталкиваемся мы с ним уже во временном измерении.

Третья особенность «русского деспотизма» заключа­лась в том, что, испытав влияние «европейской коммерче­ской и индустриальной революции», повел он себя просто скандально. То есть совсем не так, как надлежало вести себя всякому порядочному деспотизму, пусть даже в по­лумаргинальном статусе. А именно вступил он на стезю не только промышленной и коммерческой, но и институцио­нальной трансформации. Более того, сменил самую свою цивилизационную парадигму. Никакое другое деспотичес­кое государство, будь оно «маргинальным», как Монголь­ская империя, или «полумаргинальным», как Оттоман­ская, ничего подобного по какой-то причине не предпри­нимало. Почему?

Четвертая, наконец, особенность состояла в том, что, в отличие от деспотизма любого статуса, русское государ­ство не обладало абсолютным контролем ни над личнос­тью, ни — что еще для Виттфогеля важнее — над собст­венностью своих подданных. Попытавшись обрести такой контроль во второй половине XVI века, в последующих столетиях оно его безнадежно теряет.

Я говорил лишь о тех трудностях в классификации Рос­сии как деспотического государства, на которые обратил внимание сам Виттфогель. Посмотрим теперь, удастся ли ему их преодолеть.

ФЕЙЕРВЕРК МЕТАФОР

По поводу первой трудности сказать ему, как легко бы­ло предвидеть, нечего. Кроме того, что «дистанционный контроль монголов над Россией представляет серьезную проблему и требует дальнейших исследований»¹⁴. Что, впрочем, не помешало ему тут же и использовать этот про­блематичный контроль как объяснение второй трудности, т. е. необычайной «медленности трансформации России в деспотическое государство». Вот как он это делает.

«Мы не знаем, ускорили или замедлили этот процесс центробежные политические порядки Киевской Руси... Нельзя сомневаться, однако, что монгольские завоевате­ли России ослабили те силы, которые до 1237 г. ограничи­вали власть князей, что они использовали восточные ме­тоды управления, чтобы держать эксплуатируемую ими Россию в прострации, и что они не хотели создавать в ней сильное — и способное бросить им политический вы­зов — агродеспотическое государство. Поэтому семена системы тотальной власти, которые они посеяли, могли прорасти, лишь когда кончился монгольский период... Можно сказать, что институциональная бомба замедлен­ного действия взорвалась, когда рухнул монгольский кон­троль»¹⁵.

Что, собственно, должна означать эта новая метафора (ничуть не менее экстравагантная, чем аналогичная мета­фора Вернадского), читателю остается только гадать. Ре­цензенты спрашивали, но Виттфогель, сколько я знаю, ни­когда не объяснил. Еще непонятнее, почему растянулся этот «взрыв» на много поколений. Ясно одно: весь этот фейерверк метафор, вполне, может быть, уместных в по­эме, выглядел бы подозрительно уже в научно-фантасти­ческом романе. Как описание реального исторического процесса он звучит фантастически. Тем более что никаких подтверждающих его фактов просто не существует.

Не пытались, например, монголы ослабить «те силы, ко­торые до 1237 г. ограничивали власть князей». Если глав­ной из этих «сил» была наследственная собственность, вот­чины тогдашней московской аристократии, то завоеватели не только их не ослабили, но, по крайней мере в случае с церковью, в огромной степени, как мы помним, усилили. Действительно серьезный вопрос, однако, в другом. Поче­му, вырвавшись из-под монгольского ига с нетронутой ари­стократической традицией (и собственностью), обратилась вдруг Москва к тому, что Виттфогель называет «методами тотальной власти», а проще говоря, беспощадной расправе со своей аристократией лишь три поколения спустя?

Даже верный оруженосец Виттфогеля Тибор Самуэли уверен, что «его объяснение только создает проблему». Создает потому, что «совершенно недостаточно одной си­лы примера, одной доступности средств, чтоб правитель­ственная система, столь чуждая всей прежней политичес­кой традиции России, пустила вдруг в ней корни и расцве­ла. В конце концов, Венгрия и балканские страны оставались под турецким владычеством дольше во многих случах, чем Россия под монгольским игом, и ни одна из них не стала после освобождения восточным деспотиз­мом. Так дело не пойдет»¹⁶.

«МОНГОЛЬСКАЯ РОССИЯ»?

Еще более безнадежна третья трудность, которую отча­янно пытается преодолеть Виттфогель. Я говорю о стран­ной способности «русского деспотизма» к институцио­нальной трансформации. Тут Виттфогель предлагает нам объяснение лишь чисто географическое: Россия, мол, бы­ла ближе других агродеспотизмов к Европе. Но ведь Отто­манская империя была еще ближе. Так почему же она-то оказалась иммунной и к европейской промышленной ре­волюции и тем более к политической трансформации? Виттфогель, отдадим ему должное, сам видит здесь зака­выку, но объяснение его выглядит в этом случае еще бо­лее экзотическим, чем в случае с «институциональной бомбой». Состоит оно в том, что по сравнению с Оттоман­ской Турцией «Россия была достаточно независима, что­бы встретить новый вызов»¹⁷.