Кто спорит, режимы Елизаветы Английской, Ивана Грозного и шаха Аббаса Персидского одинаково «недале­ко продвинулись по части демократии». Но ведь это трю­изм. Ибо совсем в другом была действительная разница между этими режимами. В том, что абсолютизм Елизаветы помог Англии прийти к свободе (в современном институци­ональном смысле) еще в XIX веке, тогда как самодержавие Грозного задержало Россию в средневековье больше чем на четыре столетия, а деспотизм шаха Аббаса помешал Персии освободиться от него и в XXI веке. Значит, действи­тельная разница между ними — в разности их динамиче­ских потенциалов. Или, чтоб совсем уж было понятно, они в разной степени мешали политическому прогрессу.

Это в философско-историческом смысле. А практичес­ки читатель ведь и сам видит, что, обозлившись на преда­тельство классиков и предложив в качестве определения восточного деспотизма самодельный критерий (насилие), главный охотник нечаянно приравнял к Персии шаха Абба­са не только Англию, но и Россию. В результате оказалось совершенно невозможно ответить даже на самые простые вопросы. Например, как отличается самодержавие от дес­потизма. Или как случилось, что в тот самый момент, когда в крови и в муках зарождались в Европе современные про­изводительные силы, в России они разрушались. Или поче­му, когда Шекспир и Сервантес, Бруно и Декарт, Галилей, Бэкон и Монтень возвестили Европе первую, еще робкую зарю современной цивилизации, пожары и колокола оп­ричнины возвещали России средневековое варварство.

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ

Читатель мог убедиться, насколько они неутешительны. Чем глубже проникали мы в лабораторию «истинной на­уки», тем отчетливее понимали, что за фасадом высоко­мерных претензий на абсолютную истину лежали лишь во­рох парадоксов, полная теоретическая беспомощность, дефиниционный хаос. Абсолютизм рос в нем из деспотиз­ма, как объясняли нам одни участники дискуссии, а деспо­тизм из абсолютизма, как думали другие; «прогрессивный класс» нес с собою крепостное рабство, а восточный дес­потизм обитал в Западной Европе. И так далее и тому по­добное — и не было этой путанице конца.

Нет, язык на котором спорила советская историография, не доведет нас до Киева. Не только неспособна оказалась она определить, к какому классу политических систем отно­силось самодержавие, не только не строила по завету Федо­това «новый национальный канон», ей просто не с чем было подступиться к такому строительству — ни теоретических предпосылок, ни рабочих гипотез, ни даже элементарных дефиниций. Ну что сказали б вы, читатель, о физике, кото­рый, допустим, под протоном имел в виду электрон, или о хи­мике, который под элементом подразумевал всю периодиче­скую систему Менделеева? А в советской историографии, как мы только что видели, сходили с рук и не такие операции.

Я не жалею тем не менее труда, потраченного на анализ проблем советской историографии (хоть и оставила она нас всего лишь с очередным мифом о русском абсолютизме). Мы получили здесь первоначальную картину того, как неяс­но, зыбко и неустойчиво на самом деле все в области фило­софии русской истории. В той, если угодно, «теоретической истории», что необходима для окончательной расчистки почвы от мифов. Мы увидим в следующей главе добавит ли нам ясности аналогичный анализ историографии западной.

Глава б «ДЕСПОТИСТЫ»

Вопрос о месте самодержавия среди других систем по­литической организации общества вовсе не настолько за­нимал западных историков России, чтоб затевать о нем дискуссии, затягивавшиеся на годы. Да и не казался он им таким уж спорным. Никто из них не сомневался, что «рус­ский абсолютизм», на котором, как мы только что видели, сошлись после жестокой баталии советские историки, не более чем миф. Того обстоятельства, что Россия, в от­личие от европейских стран, «оказалась неспособна навя­зать политической власти какие бы то ни было ограниче­ния»¹, было для них более чем достаточно, чтоб отрицать ее принадлежность к европейской семье народов. Вот как саркастически описал это рутинное отношение западных экспертов к России американский историк Мартин Мэлиа в недавней (1999) книге. «Вход шел, — пишет он, — стан­дартный список отрицаний. Было в России соперничество между средневековой церковью и империей? Нет. Были феодализм и рыцарство? Нет. Были Ренессанс и Рефор­мация? Нет. Если еще добавить к этому ее национальную историю, которая не увенчалась свободой, приговор ясен: Россия — страна по сути не европейская. А раз не евро­пейская, значит азиатская, варварская»².

Короче, спор шел не столько о том, принадлежит или нет Россия к Европе, сколько о том, к какому именно из неевро­пейских политических семейств ее отнести. И наметились в этом споре, если помнит читатель, три главные школы. Ли­дером первой из них — «монгольской» (или восточно-дес­потической) — бесспорно был Карл Виттфогель, знамени­тый в свое время марксист-расстрига, прославившийся уве­систым томом, который так и назывался «Восточный деспотизм». Самым знаменитым из представителей вто­рой — «византийской» (или тоталитарной) — школы был Арнольд Тойнби. Третью, наконец, — эллинистическую (или «патримониальную») — представляет Ричард Пайпс.

Не соглашаясь ни с одной из этих школ, скажу, что спо­рить с ними уж наверняка интереснее, чем с рыцарями священных высказываний. Хотя бы потому, что поклонов не бьют они ни в чью сторону и полагаются главным обра­зом на собственные идеи. Как, впрочем, и собственные предрассудки. Тем не менее я должен сказать сразу, что, сколько я могу судить, к реалиям политического процесса в России теории их имеют ничуть не большее отношение, чем цитированные в предыдущей главе высказывания. Все они выглядят одинаково предзаданными, априорными. Контраст между ними и тем, что действительно происхо­дило в русской истории, я и постараюсь сейчас пока­зать — так подробно, как возможно.

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ КАРЛА ВИТТФОГЕЛЯ

Он совершенно не похож на стандартного западного эксперта. Его книга — образец науки воинствующей. Она бесконечно далека от модной сейчас в нашей гуманитар­ной области кокетливой «объективности». Ей нет дела до «политической корректности». Чувства юмора, впрочем, Виттфогель лишен тоже. Что-то смертельно-серьезное, ригористическое, почти средневековое пронизывает его стиль, что-то среднее между пуританской суровостью и пафосом крестоносца. Он дышит полемикой и кипит страстью.

Как в свое время его отечество, Германия, воюет Витт­фогель на два фронта и движется в четырех направлениях сразу. Тут вам и методология, и «теоретическая история», и самая приземленная эмпирическая, и откровенная поли­тика. Работу его поэтому очень сложно анализировать: до такой степени все это связано в один тугой узел, что не­возможно ни принять, ни отвергнуть ее целиком. Вот это смешение жанров и есть вторая фундаментальная черта его концепции. И потому прежде, чем спорить с ним, есть смысл разбить теорию Виттфогеля на составные части и оценивать каждую по отдельности.

Нет ничего легче, чем унизить его, сказав, что идея вос­точного деспотизма есть лишь историческое измерение политической концепции тоталитаризма. Или, перефрази­руя Михаила Покровского, тоталитаризм опрокинутый в прошлое. Легко и посмеяться над ним, как сделал изве­стный израильский социолог С.Н. Эйзенштадт, заметив язвительно, что «если кто-нибудь желает писать о комму­низме и о Сталине, совсем не обязательно это делать, описывая восточный деспотизм³.

Такие аргументы хороши, чтоб отвергнуть Виттфогеля. Чтоб понять его, они бесполезны. А понять его, как мы еще увидим, очень важно. Так или иначе, в этой области воюет он на своем «западном» фронте. Тут важно уразу­меть две вещи. Во-первых, история и политика слиты у Виттфогеля, в отличие от коллег, в единое целое, как корни и ветви дерева: одно не может быть понято без дру­гого. А во-вторых, междисциплинарный подход работает для него лишь в контексте мировой истории, взятой опять- таки как целое. Таковы его постулаты. Можно с ними не соглашаться. Можно сожалеть, что он сам, как правило, им не следует. Но нельзя спорить с ним, не поняв их.