ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ АККОРД

Можно бы по этому поводу вспомнить библейское «...И возвращаются ветры на круги своя». Имея в виду на­шу тему, однако, уместнее, наверное, припомнить тут на­бросанную в предыдущих главах историю досамодержав- ного столетия России — с его неопытными реформатора­ми, пытавшимися пусть на ощупь и спотыкаясь, но вывести страну на европейский, на магистральный путь политичес­кого прогресса. И с карательной экспедицией Грозного, не только уничтожившей в свирепой контратаке все ре­зультаты их работы, вернув страну в средневековье, но и провозгласившей, что станет отныне ее судьбою ту­пиковое самодержавие. Пусть приблизительно, пусть в микромасштабе, но такую вот печальную картину проде­монстрировала нам на исходе 1960-х дискуссия об абсо­лютизме в журнале «История СССР».

Худшее, однако, было еще впереди, когда на сцене по­явился в роли мини-Грозного главный охотник Андрей Н. Сахаров — двойной тезка знаменитого диссидента и потому, наверное, особенно свирепый в доказательствах своей лояльности. Прежде всего он проставил, так сказать, отметки — и мятежникам, и карателям. Читатель может, впрочем, заранее представить себе, что двойку схлопочет Павлова-Сильванская — за то, что зловредно «вслед за Аврехом, обнаруживает... плодородную почву, на которой выросла типичная восточная деспотия, зародившаяся где- то в период образования русского централизованного го­сударства». А Шапиро так и вовсе два с минусом (минус за то, что слишком уж много внимания уделил крепостничест­ву, сочтя его «главным и определяющим для оценки рус­ского абсолютизма»)⁴⁹. Аврех отделается двойкой с плю­сом (плюс за то, что при всей своей крамольной дерзости заметил-таки «соотношение феодального и буржуазного в природе и политике абсолютизма»⁵⁰.

Совсем другое дело Троицкий. Он удостаивается пятер­ки, ибо «в отличие от названных авторов, основную соци­ально-экономическую тенденцию, которая привела Россию к абсолютизму, видит в зарождении буржуазных отноше­ний в феодальном базисе». А уж Давидович и Покровский, подчеркнувшие «значительное влияние... классовой борь­бы трудящихся масс на всю политику феодального госу­дарства», заслужили и вовсе пятерку с плюсом⁵¹.

Но лидер, как положено, идет дальше их всех. Он не станет стыдливо умалчивать о терроре Ивана Грозного «в эпоху сословно-представительной монархии», как де­лает Троицкий. И тем более не будет, подобно Шапиро, отвлекать внимание публики такими мелочами в русском политическом процессе, как истребление представитель­ных учреждений или тотальное воцарение крепостничест­ва. И вообще намерен он не защищаться, а нападать — на восточный деспотизм... Западной Европы.

Ясно, что для такой операции священные высказывания были бы лишь обузой. Достаточно напомнить читателю хоть некоторые из них. «Даже освободившись [от ига], Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба как рабовладельца». Разве это не коварный удар в спину патриотическому постулату? И не от какого-нибудь Шапиро, которого легко поставить на место, но от самого классика № 1⁵². А кто сказал, что «русское самодержавие...

поддерживается средствами азиатского деспотизма и про­извольного правления, которых мы на Западе даже пред­ставить себе не можем»? Павлова-Сильванская? Увы, сам классик № 2⁵³. А кто называл самодержавие «азиатски ди­ким»?⁵⁴ «Азиатски девственным»?⁵⁵ «Насыщенным азиат­ским варварством»?⁵⁶ Мы уже знаем кто. Ну, право слово издевались классики над «истинной наукой».

Нет уж, для обвинения Европы в азиатском варварстве требовалась совсем другая традиция. Впрочем, и она бы­ла под рукой. Я говорю о той традиции, что до виртуозно­сти развита была поколениями домохозяек в борьбе за место на коммунальных кухнях: «От дуры слышу!» Право же, я не преувеличиваю. Судите сами.

«Между «восточной деспотией» Ивана IV и столь же «восточной деспотией» Елизаветы Английской разница не так уже велика... Централизация государства во Франции, особенно при Людовике XI, тоже отмечена всеми чертами «восточного деспотизма»... Елизавета I и Иван IV решали в интересах феодального класса примерно одни и те же ис­торические задачи, и методы решения этих задач были при­мерно одинаковыми. Западноевропейские феодальные монархии XV—XVI веков недалеко продвинулись по части демократии по сравнению с опричниной Ивана Грозного... Абсолютистские монархии Европы, опередившие во време­ни становления русский абсолютизм, преподали самодер­жавию впечатляющие уроки, как надо бороться с собствен­ным народом. В этих уроках было все — и полицейщина, и варварские методы выжимания народных средств, и жес­токость, и средневековые репрессии, словом, вся та «ази­атчина», которую почему-то упорно привязывают лишь к русскому абсолютизму... [Если мы попытаемся сравнить абсолютистские режимы в России XVIII—XIX веков и, ска­жем, Англии и Франции XVI—XVII веков, то окажется, что] и там и тут «дитя предбуржуазного периода» не отличалось особым гуманизмом... и камеры Бастилии и Тауэра не усту­пали по своей крепости казематам Шлиссельбурга и Алек- сеевского равелина»⁵⁷.

Заметим, что массовое насилие в Европе, выходившей из средневековья, приравнивается здесь к политическому террору в современной России (которая и четыре столе­тия спустя все еще была, как мы знаем, «дитя предбуржу- азного периода»). Но даже независимо от этой подтасов­ки, нет ли у читателя впечатления, что, по слову Шекспира, «эта леди протестует слишком много»? Конечно же, если все зло, принесенное человечеству авторитарными режи­мами, поставить в счет именно европейскому абсолютиз­му, то в этой непроглядной тьме все кошки будут серы. Но даже и в ней, впрочем, сера была Россия по-особому.

Не знали, например, страны классического абсолютизма ни крепостного права, ни обязательной службы, ни блоки­рования среднего класса, о которых так тщательно умалчи­вает Сахаров, описывая ужасы азиатского деспотизма в Ев­ропе. Не знали и повторявшихся вплоть до самого XX века реставраций террора — порою тотального. И направленно­го, главное, вовсе не против врагов короля или каких-ни­будь гугенотов, но против каждого Ивана Денисовича, ко­торому судила судьба родиться в это время в этой стране.

Нет печальнее чтения, нежели вполне канцелярское описание этих бедствий в официальных актах времен оп­ричнины, продолжавших механически, как пустые жерно­ва, крутиться и крутиться, описывая то, чего уже нет на свете. «В деревне в Кюлекше, — читаем в одном из таких актов, — лук Игнатки Лукьянова запустел от опричнины — опричники живот пограбили, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно сбежали... лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины — опричники живот пограбили, а самого убили, а детей у него нет... Лук Мелентейки запу­стел от опричнины — опричники живот пограбили, скоти­ну засекли, сам безвестно сбежал...»⁵⁸.

И тянутся и тянутся бесконечно, как русские просторы, бумажные версты этой переписи человеческого страда­ния. Снова лук (участок) запустел, снова живот (имущест­во) пограбили, снова сам сгинул безвестно. И не бояре это все, заметьте, не «вельможество синклита царского», а простые, нисколько не покушавшиеся на государеву власть мужики, Игнатки, Еремейки да Мелентейки, вся ви­на которых заключалась в том, что был у них «живот», ко­торый можно пограбить, были жены и дочери, которых можно изнасиловать, земля была, которую можно от­нять — пусть хоть потом «запустеет».

В Англии того времени тоже сгоняли с земли крестьян и, хотя не грабили их и не убивали, насилие то вошло в по­говорку («овцы съедали людей»). Но творилось там это насилие отдельными лендлордами, тогда как в России со­вершало его правительство, перед которым страна была беззащитна. И если в Англии было это насилие делом рук растущего класса предбуржуазии, который на следую­щем шагу устроит там политическую революцию, добив­шись ограничения власти королей, в России направлено оно было как раз против этой предбуржуазии. И целью его было — увековечить брутальное самодержавие. Ко­роче говоря, Англия платила эту страшную цену за свое освобождение, а Россия за свое закрепощение.