Высказывания? Но хотя Шапиро и отдает им обильную дань, делает он это, скорее, в манере московских князей, откупавшихся от монголов лишь затем, чтоб развязать себе руки. Патриотический постулат? Но бесспорно ведь, что руководится Шапиро в своем анализе не столько его предписаниями, сколько исследованиями историков-шес­тидесятников, тех же Носова, Зимина и Маковского, на которых опираюсь и я. Так что же в этом случае застав­ляет его рассматривать русское самодержавие лишь как экзотический вариант европейского абсолютизма?

Тем и ценна для нас его работа, что видим мы здесь со­вершенно отчетливо, как под слоем священных высказы­ваний и патриотических постулатов, висевших, подобно гирям, на ногах советских историков, вырисовывалось еще более глубокое и мощное препятствие для рацио­нального анализа. Перед нами знакомая логика биполяр­ной модели. Если Аврех напутал и никаким деспотизмом самодержавие не было, то чем оно было? Правильно, аб­солютизмом. Другого выбора царствовавшая теоретичес­кая модель просто не оставляла.

И все же, как видим, лед был сломан. Пусть лишь робкими тонкими ручейками, но потекла освобождаю­щаяся мысль. Дискуссия совершенно очевидно пере­ставала напоминать препирательства средневековых схоластов. Значит, глубоко подо льдом высокомерной и бесплодной «истинной науки» источники свободного творчества все-таки сохранились. Конечно, их можно было снова засыпать ледяными торосами. Но могли они и растопить лед.

КАРАТЕЛЬНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Не в этот раз, однако. Сигнал для охоты на ведьм уже прозвучал. Военные каратели раздавили Пражскую весну. Седлали коней и идеологические каратели — рыцари «классовой борьбы» и охранники священных высказыва­ний. Уже в самом начале 1969 года А.И.Давидович и С.А. Покровский выпустили первый опустошительный залп по Авреху, обвинив его в «попытке противопоставить исторический процесс на Западе... и в России»³⁹.

Не могло быть, утверждали они, «никакого фундамен­тального различия между русским абсолютизмом и клас­сическим»⁴⁰. Почему? Потому, оказывается, что, как ска­зал Ленин, любой абсолютизм есть результат борьбы экс­плуатируемых классов против эксплуататоров. «Восстания в городах середины XVII века и крестьянская война 1670—1671 гг. показали господствующему классу феода­лов необходимость поступиться средневековыми привиле­гиями в пользу неограниченной власти царя для успешной борьбы с мятежным народом»⁴¹.

Разгром Авреха казался неминуемым: бичи высказыва­ний засвистали над его головой. Однако в азарте охоты каратели и не заметили, как попали в собственную ловуш­ку. Они говорили, что «Ленин определял русский абсолю­тизм как помещичье государство» (см. Полное собрание сочинений, т. 17, с. 309), как «крепостническое самодер­жавие» (там же, с. 310), как «диктатуру крепостников» (там же, с. 325), как «помещичье правительство самодер­жавного царя» (там же, т. 20, с. 329). Ну и что? — спросит неискушенный читатель. А то, что «в свете всех этих вы­сказываний классиков марксизма-ленинизма со всей на­глядностью видно, что выводы А. Авреха об абсолютиз­ме... — это очевидное искажение исторической действи­тельности». Искажение, поскольку из высказываний бес­спорно следует, что «абсолютизм (самодержавие)... есть воплощение диктатуры дворян-крепостников»⁴².

И тут ловушка захлопнулась. Ибо что же тогда сказать о классическом абсолютизме, где и следа «диктатуры кре­постников», как, впрочем, и самих крепостников, не было? Мыслима ли в самом деле диктатура несуществующего класса? А если ее там не было, то что остается от ленин­ского определения абсолютизма? Короче, едва пригово­рив к высшей мере Авреха и провозгласив ересью любое «противопоставление русского и классического абсолю­тизма»⁴³, охотники нечаянно впали в еще более страшную ересь. Они сделали какое бы то ни было сравнение абсо­лютизма и самодержавия невозможным. Только обличить их было уже некому: охота на ведьм имеет свою логику.

Следующий диспутант, С.М. Троицкий, ударил по Авре- ху с другой позиции, обвинив его в отрыве надстройки от базиса, в «стремлении объяснить происхождение абсо­лютизма в России, не связывая его с генезисом буржуаз­ных отношений»⁴⁴. По всем правилам донесения о полити­ческой неблагонадежности вскрывается подозрительная близость концепции преследуемого к взгляду буржуазно­го историка П.Н. Милюкова. Хотя каждому нормальному человеку ясно, что не в этом мутном источнике, а «в тру­дах классиков марксизма-ленинизма имеются ценные указания, помогающие нам выяснить, какие исторические причины вызвали переход к абсолютной монархии в Рос­сии»⁴⁵. Посмотрим, как помогли «ценные указания» Тро­ицкому. «Действительно русская буржуазия, — признает он, — была экономически слаба и малочисленна на ран­них этапах своего развития»⁴⁶. Но ведь в XIV—XV веках слаба она была и во Франции, и в Голландии. «А раз так, то она нуждалась в поддержке королевской власти». И королевская власть помогла ей. А русской буржуазии помогала царская власть. И вот под влиянием «требова­ний буржуазии» и ее «борьбы за их осуществление с гос­подствующим классом феодалов» в России формировал­ся абсолютизм.

Проблема лишь в том, что, говоря о «равновесии», Эн­гельс, как мы помним, имел в виду вовсе не слабость бур­жуазии, а ее силу. Именно то обстоятельство, что сравня­лась она в силе со слабеющим дворянством, и сделало абсолютистское государство независимым от обеих со­циальных групп. Но в России-то, в отличие от Европы, дворянство не только не слабело, а, наоборот, крепло. Более того, согласно высказыванию Ленина, оно даже «осуществляло диктатуру крепостников-помещиков». Так как же совместить диктатуру дворянства с независи­мостью от него самодержавия? А никак. Троицкий и не пытается.

Вместо этого берется он за Павлову-Сильванскую. В особенности раздражает его, что она тоже основывает­ся на «ценных указаниях классиков», например на указа­нии Ленина об «азиатской девственности русского деспо­тизма»⁴⁷. В отчаянной попытке загнать обратно этого джинна, по возмутительной небрежности выпущенного из бутылки, Троицкий решается на нечто экстраординарное: он переворачивает концепцию Авреха с ног на голову.

Согласно предложенной им новой периодизации рус­ской политической истории, с XV до середины XVII века длилась в ней эпоха сословно-представительных учреж­дений, с середины XVII до конца XVIII царствовал абсолю­тизм, а в XIX и XX (разумеется, до 17 года) — что бы вы думали? — деспотизм. «Усиление черт деспотизма, «ази­атчины» во внутренней и внешней политике российского абсолютизма происходило с конца XVIII — начала XIX ве­ка, когда в результате победы буржуазных революций в значительной части государств Западной Европы утвер­дились капитализм, парламентский строй, буржуазные свободы. В России же в первой половине XIX века сохра­нялся крепостной строй, усиливалась реакция во внутрен­ней политике, царизм явился главной силой «Священного союза» и душителем свободы. Именно с этого времени, по нашему мнению, и можно говорить о нарастании черт «деспотизма» и «азиатчины» в политике российского аб­солютизма. В.И. Ленин в 1905 писал о «русском самодер­жавии, отставшем от истории на целое столетие»⁴⁸.

Значит, как раз в то время, когда отменена была предва­рительная цензура, легализована политическая оппозиция, освобождено крестьянство, введено городское самоуправ­ление, началась стремительная экономическая модерниза­ция страны, когда впервые после самодержавной револю­ции Ивана Грозного отчетливо проступили контуры реаль­ных, как сказал бы А. Шапиро, ограничений власти, — как раз тогда и воцарился в России деспотизм? То есть не абсо­лютизм вырос из деспотизма, как думал Аврех, а совсем да­же наоборот? Вот ведь какой вздор пришлось печатать ре­дакции, потратившей четыре года на серьезную дискуссию! Аврех, как мы помним, начал ее с атаки, пусть почтительной, на ленинское высказывание, которое стирало разницу меж­ду абсолютизмом, самодержавием и деспотизмом. Кара­тельная экспедиция восстановила это «высказывание» во всей его торжествующей нелепости. В конце дискуссии мы вернулись к ее началу — с пустыми руками.