А дальше Авреха понесло: «Какие основные черты от­деляют абсолютистское государство от, скажем, фео­дального государства московских царей? Главное отли­чие состоит в том, что оно перестает быть деспотией, вер­нее только деспотией. Под последней мы разумеем форму неограниченной самодержавной власти, когда во­ля деспота является единственным законом, режим лич­ного произвола, не считающийся с законностью или зако­нами обычными или фиксированными. Абсолютизм со­знательно выступает против такого порядка вещей»²⁹.

Уязвимость этой дефиниции бьет в глаза. Обозначив деспотизм как режим произвольной личной власти, мы тотчас же приходим к парадоксу. Досамодержавная Рос­сия с ее наследственной аристократией (которая реально, как мы помним, ограничивала эту самую произвольность), с ее земскими соборами, свободным крестьянством и рас­тущей предбуржуазией объявляется деспотизмом («не­способным к эволюции»). Способной к ней оказывается, по Авреху, как раз Россия самодержавная. Та самая, что, истребив независимую аристократию и предбуржуазию и закрепостив крестьянство, по всем этим причинам поли­тически стажировала до самого 1905 года. Согласитесь, что все тут поставлено с ног на голову.

Но при всем том были у попытки Авреха, по крайней ме­ре, три замечательные черты. Во-первых, она, пусть в кос­венной форме, но впервые вводила в советскую историо­графию категорию политического прогресса («способ­ности к эволюции»). Высказывания классиков допускали прогресс лишь как смену социально-экономических фор­маций. Буржуазная монархия могла сменять феодальную, но о том, что разные виды монархии внутри одной и той же формации могут обладать различным политическим потенциалом, классикам ничего известно не было.

Во-вторых, Аврех впервые попытался примирить в рус­ской истории оба полюса общепринятой тогда биполярной модели (по крайней мере, в хронологическом смысле). Са­модержавие было объявлено одновременно и деспотичес­ким (в период Московского царства), и абсолютистским (в эпоху Петербургской империи). Имея в виду, что патрио­тический постулат не допускал и намека на деспотизм в России, перед нами безусловная ересь. И в-третьих, на­конец, при всей бедности и противоречивости авреховской дефиниции замечательна в ней была сама попытка бунта против крепостной зависимости от высказываний класси­ков, попытка мыслить об истории и судьбе своей страны самостоятельно. Независимо то есть не только от класси­ков, но и от громовержцев из идеологического отдела ЦК.

Не забудем, впрочем, время, когда начинал он эту дис­куссию. Случайно ли совпало оно с Пражской весной? Ес­ли нужно доказательство, что прорыв цензурной плотины в одном конце тоталитарной империи тотчас эхом отзы­вался в другом, то вот оно перед нами. От этого перепутья могла дискуссия развиваться по двум направлениям. По­рыв к независимому мышлению мог привести к результа­там совершенно неожиданным. Но с другой стороны, эта преждевременная попытка своего рода восстания крепо­стных в советской историографии могла с еще большей вероятностью быть раздавлена карательной экспедицией. До августа 1968-го, когда советские танки положили ко­нец Пражской весне, казалось, что движется дискуссия в первом направлении. После августа она и впрямь начала напоминать карательную экспедицию.

ПОДО ЛЬДОМ «ИСТИННОЙ НАУКИ»

В статье, следовавшей непосредственно за публикаци­ей Авреха, М.П. Павлова-Сильванская нашла его точку зрения, что до начала XVIII века русское самодержавие было деспотизмом, «перспективной»³⁰. Смущал ее лишь безнадежно «надстроечный» характер его определения. «У Авреха деспотизм представляет собой режим голого насилия, относительно социально-экономической базы которого мы ничего не знаем», тогда как «Г.В. Плеханов... поставивший знак равенства между царизмом и восточ­ным деспотизмом... опираясь частично на К. Маркса и Ф. Энгельса, аргументировал свою точку зрения осо­бенностями аграрного строя России»³¹. Соответственно, заключает автор, «неограниченная монархия в России складывается в виде азиатских форм правления — деспо­тии — централизованной неограниченной монархии, ко­торая формируется в борьбе с монгольской империей и ее наследниками на базе натурального хозяйства и общин­ной организации деревни, а затем укрепляется в процессе создания поместной системы, закрепощения крестьянст­ва и перехода к внешней экспансии. Таков, говорит Павло- ва-Сильванская, исходный пункт эволюции³².

С одной стороны, механическое соединение Авреха с Плехановым делало его тезис вроде бы более ортодок­сальным, подводя под него марксистский «базис». Но с дру­гой — оно неожиданно обнажило всю его искусственность. Ведь если деспотическая надстройка и впрямь опиралась «на особенности аграрной структуры России», то с какой, помилуйте, стати начала она вдруг в XVIII веке эволюциони­ровать — несмотря на то, что базис оставался неподвиж­ным? Причем у самого Авреха, как мы видели, весь смысл деспотической надстройки как раз в том и состоит, что она «к эволюции неспособна» (и тут он, кстати, мог бы опереть­ся на авторитет Маркса, который тоже ведь ставил знак ра­венства между деспотизмом и стагнацией)³³. Так каким же, спрашивается, образом этот неспособный к эволюции дес­потизм ухитрился послужить «исходным пунктом эволю­ции»? Совсем уж чепуха какая-то получается.

Тем не менее смелая попытка мыслить независимо ока­залась заразительной. И уже следующий участник дискус­сии, А.Л. Шапиро, усомнился в самом существовании самодержавия до Ивана Грозного: «Боярская дума (XV и начала XVI века) делила функции управления и суда с князем, не только помогая ему, но и ограничивая (реаль­но, а не юридически) его власть»³⁴. Так какое же это само­державие? Более того, масштабы этих ограничений в пер­вой половине XVI века не уменьшаются, но увеличиваются. Ибо «главная особенность политического строя России... в конце 1540-х — начале 1550-х заключалась в возникно­вении центральных и в общем распространении местных сословно-представительных учреждений... И именно в это время на Руси создаются Земские соборы... Форму поли­тического строя для этого времени правильнее характери­зовать как разделенную власть царя и боярской думы... В России была несамодержавная монархия с Боярской ду­мой и сословно-представительными учреждениями»³⁵.

Далее Шапиро указывает на роль революции Грозного в ликвидации этой «несамодержавной монархии». Он подчеркивает функцию террора: «Из членов Думы, полу­чивших думские титулы... до 1563 г., к концу опричнины уцелели лишь отдельные лица. Они и новые члены Думы были настолько терроризированы, что не смели преко­словить проявлениям самовластия Ивана Грозного... ни Боярская дума, ни Земские соборы [больше] не оказы­вали влияния на опричную политику, которую приходится рассматривать как политику самодержавную»³⁶.

Шапиро даже догадывается, что «опричнина была ско­рее государством над государством, чем государством в государстве». Он понимает, что после этого периода «су­дорожного самодержавия» наступило известное его раз­мягчение, которое, впрочем, сменилось новым ужесточени­ем³⁷. В частности, «петровское царствование ознаменова­лось полной ликвидацией Боярской думы и Земских соборов и полной победой самодержавно-абсолютист­ского строя»³⁸. Одним словом, динамика русской полити­ческой системы перестает вдруг под его пером выглядеть плоским однолинейным процессом эволюции, будь то от «варварства к цивилизации», как уверял нас когда-то С.М. Соловьев, или от «деспотизма к буржуазной монар­хии», как объясняет А.Я. Аврех. Оказывается, что на самом деле политический процесс в России пульсирует. Крепкие мышцы самодержавной власти то сжимаются, то расслаб­ляются, то снова напрягаются. Ритм сложный, особенный, отличный от европейских образцов абсолютизма.

Замечательное, согласитесь, наблюдение. Впервые ста­вило оно перед читателем действительно серьезные во­просы. Ибо если не было самодержавие ни деспотизмом (потому что так и не смогло выкорчевать аристократию), ни абсолютизмом (классические абсолютные монархии несовместимы ни с крепостничеством, ни с полным разру­шением сословных учреждений), то чем оно было? Ни од­на деталь этого загадочного поведения самодержавия не ускользнула, казалось, от проницательного взгляда Ша­пиро. И все-таки не складывались у него все эти детали в единую картину. По-прежнему, как мы видели, пишет он «самодержавно-абсолютистский» через дефис. Что же держит его на поводке, не позволяя выйти за пределы точ­ных, но мимолетных наблюдений?