В некотором смысле ситуация историков России была даже хуже той, в которой работали средневековые схола­сты. Ибо страдали они как от обилия священных высказы­ваний, так и от их дефицита. Но главным образом из-за то­го, что по большей части изречения классиков, хоть плачь, отношения к русской истории не имели.

«КАК БЕЗЗАКОННАЯ КОМЕТА...»

Спросив любого советского историка, чем руководился он, анализируя политическое развитие любой страны, от­вет вы знали заранее. Учением Маркса, чем же еще? Идеей о том, что в определенный момент производительные силы общества обгоняют его производственные отношения (вместе они назывались «базис»), порождая тем самым классовую борьбу. Та расшатывает существующую полити­ческую структуру («надстройку»), что в конечном счете ве­дет к революции, в ходе которой победивший класс «лома­ет старую государственную машину», воздвигая на ее мес­те новый аппарат классового господства (см. историю Нидерландов в XVI веке, Англии в XVII, Франции в XVIII).

Так говорили классики. Таков был закон.

Что было, однако, делать с этим законом историку России, специализировавшемуся, допустим, на тех же XVI—XVIII веках? Производительные силы, чтоб им пусто было, росли здесь так медленно, что на протяжении всех этих столетий так и не обогнали производственные отно­шения. Классовая борьба, которой положено было рас­шатывать «надстройку» (самодержавие), была как-то до обидного безрезультатна. Ибо после каждого очередного «расшатывания» поднималась эта надстройка, словно фе­никс из пепла, и как ни в чем не бывало, гнула все ту же крепостническую средневековую линию. Соответственно не разрушалась в эти столетия и старая государственная машина. И аппарат нового классового господства, которо­му положено было строиться на ее обломках решительно отказывался — ввиду отсутствия упомянутых обломков, — возникать. Короче, русское самодержавие XVI—XVIII ве­ков вело себя — буквально по Пушкину — «как беззакон­ная комета в кругу расчисленном светил».

Так что же, спрашивается, было делать с этой «коме­той» историку России? Как объяснить это вопиюще негра­мотное поведение надстройки с помощью оставленного ему беззаботными классиками скудного инструментария, который, как мы видели, состоял лишь из не имеющего отношения к делу «базиса» да скандально неэффектив­ной классовой борьбы?

СТРАДАНИЯ «ИСТИННОЙ НАУКИ»

Но совершенно уже невыносимой становилась ситуация советского историка, когда бреши, оставленные класси­ками, заполняли чиновники из идеологического отдела ЦК. Самый важный их взнос состоял в простом, но непре­ложном постулате, согласно которому истории России предписывалось развиваться в направлении от феодаль­ной раздробленности к абсолютной монархии, ничем не отличавшейся от европейской. Причем защита этого по­стулата почиталась ни больше ни меньше, как патриотиче­ским долгом историков. Другими словами, из страха, что Россию могут, чего доброго, зачислить по ведомству вос­точного деспотизма, советским историкам предписано было доказывать прямо противоположное тому, что про­возглашают сегодня неоевразийцы. А именно что само­державие вовсе не было уникально, что Россия, напротив, была как все и нет поэтому никаких оснований отлучать ее от Европы. Более того, приход в Россию европейского аб­солютизма отождествлен был с «прогрессивным движе­нием истории» и оттого становился чем-то совсем уж не­отличимым от Моисеевой скрижали.

Конечно, чиновники по невежеству не подозревали, что их марксистско-ленинское предписание русской истории всего лишь повторяет патриотический наказ Екатерины II, которая тоже, как известно, утверждала, что до Смутного времени Россия «шла наравне со всей Европою» и лишь Смута затормозила ее европейские «успехи на 40 или 50 лет»¹². При этом самодержавная революция Грозного, как раз и вызвавшая эту Смуту, выпадала, если можно так выразиться, из теоретической тележки — как у Екатери­ны, так и у советских чиновников.

Тем не менее, даже присвоив себе функции вседержи­телей-классиков (и императрицы), допустили по обыкно­вению чиновники промашку: не подумали о том, что де­лать историкам в случаях, когда патриотический постулат входил в противоречие со священными «высказывания­ми». Как легко себе представить, такие коллизии приво­дили к ситуациям драматическим. Вот лишь один пример. Докладывая в 1968 году советско-итальянской конферен­ции о крестьянской войне начала XVII века (как трактова­лась в советской историографии та же Смута) академик Л.В. Черепнин пришел к неожиданному выводу. По его мнению, она была «одной из причин того, что переход к абсолютизму задержался в России больше чем на столе­тие»¹³. Заявление, согласитесь, для «классовой борьбы» оскорбительное, чтоб не сказать скандальное.

Екатерина, конечно, тоже относилась к крестьянским бунтам отрицательно. Но ей-то классики марксизма были не указ. Черепнину, однако, следовало утверждать обрат­ное. Ибо классовой борьбе положено было ускорять «про­грессивное движение истории» (т. е. в данном случае пере­ход к абсолютизму), а она, оказывается, его тормозила. Аудитория затаила дыхание: доведет академик крамоль­ную мысль до логического конца? Не довел. Вывод повис в воздухе. Намек, однако, был вполне внятный. Никогда не огласил бы свое наблюдение Черепнин, не будь он уверен, что лояльность патриотическому постулату важнее в гла­зах начальства, чем следование «высказываниям». Намек­нул, другими словами, перефразируя Аристотеля, что хоть классовая борьба ему и друг, но абсолютизм дороже.

Еще более отчетливо подчеркнул он патриотический приоритет абсолютизма, говоря об опричнине. Признав, что «попытка установить абсолютизм, связанная с полити­кой Ивана Грозного... вылилась в открытую диктатуру кре­постников, приняв форму самого чудовищного деспотиз­ма», Черепнин тем не менее продолжал, не переводя ды­хания: «Ослабив боярскую аристократию и поддержав централизацию государства, опричнина в определенной мере расчистила путь абсолютизму»¹⁴. Другими словами, кровавое воцарение крепостничества, сопровождавшееся самым, по его собственным словам, «чудовищным деспо­тизмом», сослужило-таки свою службу «прогрессивному движению истории». Удивляться ли после этого, что вузов­ский учебник «Истории СССР» без всяких уже оговорок объявил: «Опричнина носила прогрессивный характер»?¹⁵

Коллизии между высказываниями классиков и патрио­тическим долгом заводили, как видим, советскую историо­графию в самые беспросветные тупики, где Иван Грозный представал вдруг провозвестником европейского абсолю­тизма в России, а «чудовищный деспотизм» оказывался символом прогресса. Но действительный ее парадокс со­стоял все-таки в другом. Объявив себя единственной об­ладательницей истины, она продолжала изъясняться на языке Достоевского — несмотря даже на то, что обеими руками открещивалась от православия, преклонившись перед атеистическими идолами.

Именно это обстоятельство, надо полагать, так и не да­ло ей даже подступиться к обсуждению тех ключевых во­просов, о которых мы говорили. Гигантские цивилизаци- онные сдвиги, потрясавшие Россию на протяжении четы­рех столетий, вообще остались вне ее поля зрения. Философия истории оказалась для нее terra incognita.

ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ «РАВНОВЕСИЯ»

С самого начала скажу, что интересуют меня здесь лишь теоретические аспекты советской дискуссии о природе рус­ского абсолютизма, проходившей с 1968 по 1971 год в жур­нале «История СССР». Все препирательства о «соотно­шении феодальных и буржуазных элементов в политике абсолютной монархии», отнявшие массу энергии у ее участ­ников, я оставлю в стороне. Хотя бы потому, что они игнори­ровали известный уже нам факт: после опричного погрома крестьянской предбуржуазии в ходе самодержавной рево­люции крепостное право наглухо блокировало каналы фор­мирования среднего класса. Какая после этого могла быть речь о влиянии «буржуазных элементов» на политический процесс в России? Именно в блокировании среднего класса и состояла ведь уникальность самодержавия в первые его столетия. И потому именно с обсуждения этой аномалии и начал бы я дискуссию, будь я ее инициатором.