На одной чаше весов с антитатарской стратегией ле­жал, как видим, «прямой суд», а на другой — вместе с от­казом от нее — террор «на сродных и единоколенных». Правительство понимало, что от того, какая чаша переве­сит, зависит его жизнь. Есть основания думать, что пони­мал это и царь. Уже в годы опричнины он восклицал в письме к Курбскому: «Как не вспомнить вечные возра­жения попа Сильвестра, Алексея [Адашева] и всех вас против похода на германские города... Сколько мы услы­шали укоризненных слов от вас — не стоит подробно и рассказывать!»³⁰ Дальше царь откровенно признается: «Что бы плохое ни случилось с нами — все это из-за гер­манцев»³¹. Если контрреформаторы и впрямь искали по­вод поссорить царя с правительством, они, как видим, преуспели.

Правительство, по-видимому, пыталось поставить царя перед фактом: война на юге началась еще в 1556 г. И на­чалась успешно, блестяще. Дьяк Ржевский спустился по Днепру до самого Очакова, разгромил татар, отбил у них скот и коней и благополучно ушел. Эффект был неслы­ханный: татарам впервые было отплачено их же монетой. Москва напала на гангстеров в их собственном логове — и выиграла. Мудрено ли, что Девлет-Гирей, собиравшийся чуть позже прогуляться на Москву, тотчас забил отбой и согласился даже отпустить московских пленников, взя­тых в прошлогоднем набеге?

Тогда-то, надо полагать, настоящий спор в Кремле и разгорелся. Тогда-то «паки и паки» царю «стужали и со­ветовали», что время развивать успех, что Крым воевать можно, что пришло время для новой Угры, дабы оконча­тельно «успокоити собя и отечества свои вечне». Царь, однако, уперся. Он совершенно недвусмысленно хотел воевать Европу, а не татар. В начале 1558-го Адашев, по­хоже, решился на отчаянный компромисс. Он согласился вести войну на два фронта. Без всякой дипломатической подготовки к войне с Ливонией, что уже само по себе бы­ло отступлением от традиции Ивана III, войска были посла­ны и на запад, и на юг.

Можно представить себе ход рассуждений Адашева. Хотя переговоры с Англией об обмене товарами по Бело­му морю были уже в полном ходу, Нарва, дававшая выход на Балтику, была стране и впрямь необходима. И эта един­ственная рациональная цель на западном направлении могла быть достигнута практически без войны. Удивитель­но ли, что расслабились московские воеводы в Ливонии после взятия Нарвы? И что при первой возможности, ког­да датский король сделал посредническое предложение, Адашев ходатайствовал о перемирии с ливонцами и до­бился его?³²

Но царь и слышать не хотел о прекращении войны на Западе. «Мне пришлось, — негодует Грозный, — более семи раз посылать к вам, пока вы наконец пошли с не­большим числом людей и лишь после многих моих напо­минаний взяли свыше 15 городов. Это ли ваше старание, если вы берете города после наших писем и напоминаний, а не по собственному стремлению?»³³

Совсем иначе разворачивались военные действия на юге. Там царские напоминания не требовались. На по­мощь приходили новые союзники — совсем непредвиден­

но

ные. Выступили казаки, беглецы из Центральной России, кочевавшие по бескрайнему Дикому полю и растрачивав­шие свою энергию и отвагу в разбойных приключениях. Оказалось, что и они теперь были готовы идти умирать за свою страну. Бил челом царю сам «начальник Украйны», лидер казаков Днепра, князь Дмитрий Иванович Вишне- вецкий, присягавший прежде Литве. Теперь он согласен был перейти на царскую службу — лишь бы позволили ему возглавить крымский поход.

Развязывалась цепная реакция национальной войны, по­истине Реконкиста. Вишневецкий взял штурмом татарский город Ислам-Кермень и вывез пушки из него в поставлен­ный им на Днепре городок на острове Хортица. Два черкес­ских князя на московской службе взяли еще два татарских города. И у хана не хватило сил их вернуть. Его попытка штурмовать Хортицу окончилась, по словам С.М. Соловье­ва, тем, что он «принужден был отступить с большим сты­дом и уроном»³⁴. Весною 1559-го, в самый момент переми­рия с Ливонией, Данила Адашев, брат Алексея, захватил в устье Днепра два турецких корабля, высадил в Крыму де­сант, опустошил улусы и освободил русских пленников — и опять ничего не сумел с ним поделать хан.

По мнению Карамзина, только военная поддержка ту­рок могла спасти тогда татар: «Девлет-Гирей трепетал, ду­мал, что Ржевский, Вишневецкий, князья черкесские со­ставляют только передовой отряд нашего войска; ждал самого Иоанна, просил у него мира, в отчаянии писал сул­тану, что все погибло, если он не спасет Крым»³⁵. Султан спас. Как горестно замечает историк, они «не следовали указанию перста Божия и дали оправиться неверным. Вишневецкий не удержался на Хортице, когда явились многочисленные дружины турецкие и волошские, при­сланные Девлет-Гирею султаном»³⁶.

Как видим, воевать Крым и впрямь было можно. Но од­ними партизанскими налетами нельзя было его завоевать. Решившись покончить с ним, как было покончено с Каза­нью, следовало готовиться к тяжелой и долгой борьбе. Ведь Крым был отделен от Москвы сотнями километров, а даже Казань, которая была намного ближе, пала не в один день. Еще при Василии поставлена была на полпу­ти туда крепость Васильсурск. Уже при правительстве компромисса был воздвигнут напротив нее, на другом бе­регу Волги, Свияжск. Сколько же крепостей требовалось построить на пути в Крым, в южных степях, продвигаясь все дальше и дальше, цепляясь за каждую версту и каж­дый рубеж, отвоеванный у татар? Не на год и не на два пришлось бы подчинить страну этому финальному броску Реконкисты, начатой Иваном III, вложить в эту борьбу все ее ресурсы. В том числе и внешнеполитические.

Нужно было искать союза с Европой против султана, координировать с ней свои действия. Как показали собы­тия 1572 г., когда разгром турок европейской коалицией спас Москву от смертельной опасности, такая координа­ция была вполне реальна. Но даже с помощью союзников требовались бы десятилетия для завершения Реконкисты. Иван ill, открывший эту кампанию еще три поколения на­зад, счел бы, разумеется, такое национальное усилие со­вершенно естественным. Но внук его сделан был, как мы уже знаем, совсем из другого теста. Иосифляне убедили его, что он наследник по прямой линии Августа-кесаря и, стало быть, «перший государь», первый в мире то есть. «Поворот на Германы» представлялся царю прямым пу­тем к головокружительному триумфу, ключом к новому Риму, Третьему Риму — московскому.

Что были по сравнению с этим мировым величием ка­кие-то жалкие крымчаки? А уж про «советников», стояв­ших поперек дороги, все объяснил ему еще Пересветов. Разве не они погубили Византию? И разве не умудрился даже басурманский султан стать первым в Европе, содрав с них шкуру? Ввиду всех этих соображений антитатарская стратегия была обречена. Царь нарывался на единоборст­во с Европой. И потому компромисс Адашева оказался для правительства реформаторов последним.

ЧТО МЫ ЗНАЕМ И ЧЕГО МЫ НЕ ЗНАЕМ

Мы не знаем и никогда уже, вероятно, не узнаем, что конкретно происходило в Кремле в те решающие для су­деб страны годы. Пытался ли Адашев затевать в противо­вес плетущимся против него интригам свои собственные секретные комбинации? Следил ли за тем, что предприни­мает руководитель внешнеполитического ведомства дьяк Висковатый, личный враг .Сильвестра? Понимал ли, как опасен для него альянс между Висковатым и митрополи­том Макарием, для которого хороша была любая возмож­ность поссорить царя с правительством? Никаких сведе­ний об этом не сохранилось. Даже о главном мы ничего не можем сказать: насколько ясно было Адашеву, что прави­тельство его держится на волоске и бездна, готовая по­глотить их всех, уже разверзается.

Мы можем лишь предположить, что сложность полити­ческого процесса в новой «отчине» оказалась выше разу­мения наших ранних реформаторов. И что им, воспитан­ным в традициях Ивана III, характер царя был решительно непонятен. Они думали, что он просто капризничает, наде­ялись отвлечь его внимание от Ливонии блестящими побе­дами в Крыму. По-прежнему, как во времена Казани, об­ращались с ним, как с недорослем. Наверное, он казался им безобидным — жил в свое удовольствие, бесчислен­ные любовные истории занимали его куда больше, чем скучные государственные заботы.