Так пришла на помощь России в ее критический час Ев­ропа. И что же Грозный? Как отплатил он ей за поддерж­ку? Тотчас после Лепанто он предложил турецкому султа­ну Селиму II заключить союз «на цесаря римского и поль­ского короля, и на чешского, и на французского, и на всех государей италийских»¹⁸.

Султан, впрочем, этим предложением пренебрег. К то­му времени Россия, увязшая в Ливонской войне, уже не рассматривалась как великая держава, утратила все, что делало союз с ней выгодным или престижным.

И эта глухая внешнеполитическая изоляция Москвы привела к тому, что еще целое столетие пришлось ей пла­тить дань татарам. Но и такой ценою не могла она обеспе­чить себе покой. Земский Собор 1637-го, например, со­зван был по случаю того, что крымский царевич Сафа-Ги- рей снова «разорил наши пределы и грозился на будущий год идти на Москву»¹⁹. И снова спрашивал государь у Со­бора, как стоять ему против неприятеля, чтобы Божии церкви осквернены не были, государство не было разоре­но и православные люди в полон не попали. Словно вновь был на дворе XIV век, времена Димитрия Донского и Ку­ликовской битвы.

За одну лишь первую половину XVII века уплачено было татарам в качестве «даров», как стыдливо именовалось это московскими послами, или в качестве «выхода», еже­годной дани, как откровенно интерпретировали это в Кры­му, до миллиона рублей. А царь в это время униженно вы­прашивал у английского короля субсидию в 120 тысяч.

Не удовлетворяясь данью, татары уводили русских лю­дей в полон, на продажу в рабство, и число их измерялось сотнями тысяч. Невозможно без скорби читать секретную записку Юрия Крижанича: «На всех военных кораблях ту­рецких не видно почти никаких гребцов, кроме русских, а в городах и местечках по всей Греции, Палестине, Си­рии, Египту и Анатолии, т. е. по всему турецкому царству, такое множество русских рабов, что они обыкновенно спрашивают у земляков, вновь прибывающих, остались ли еще на Руси какие-нибудь люди»²⁰.

Такой ценой заплатила Москва за «поворот на Герма­ны», стратегическую альтернативу контрреформаторов. Вот когда, по словам современного историка, и впрямь оказалась она для Европы «лишь названием аморфной географической области, где жили варвары раскольники, поклонявшиеся королю-монаху. Никакого интереса для нее, кроме как источник сырых материалов и доходное место для разорившихся балтийских баронов, Россия больше не представляла»²¹.

НА ЗАПАДНОМ НАПРАВЛЕНИИ

Как бы ни были серьезны ошибки Правительства ком­промисса, эту катастрофу оно предвидело, против «пово­рота на Германы», положившего конец антитатарской стра­тегии 1550-х, боролось до последнего вздоха. Контрре­форматоры же, напротив, соблазняли царя возможностью быстрой победы над Ливонией. Пора и нам посмотреть, как обстояло в те годы дело на западном направлении.

Ливония (сегодняшняя Прибалтика) и впрямь так осно­вательно со времен Ивана III деградировала, что должна была казаться перезревшим плодом, который сам просил­ся в руки завоевателя. Она давно уже перестала быть еди­ным государством, способным себя защищать, и превра­тилась в аморфный конгломерат торговых городов, епис­копских и орденских владений. Вот как описывает ее Карамзин: «Многослойное разделенное правительство было слабо до крайности. Пять епископов, магистр, ор­денский маршал, восемь командоров и восемь фохтов владели землею; каждый имел свои города, волости, уста­вы и нравы»²².

Но это была коварная и обманчивая слабость ничейной земли, лежащей между несколькими крупными хищника­ми. Все они зарились на ее порты, ее богатые города и первоклассные крепости. И каждый поджидал, когда другой, самый жадный и глупый, протянет к ней руки. За­ранее было видно, сколь неблагодарной будет эта затея. Ибо сама слабость Ливонии парадоксально оборачива­лась ее главной силой. Там не существовало единого нервного центра, поразив который можно было вызвать политический паралич. Каждую крепость предстояло вое­вать отдельно. А крепостей были сотни. Такую войну ни бурным натиском, ни генеральным сражением не выигра­ешь, в ней можно было лишь увязнуть, как в трясине, го­товой принять в себя кости целого поколения безрассуд­ных завоевателей.

Тот, кто бросился бы на соблазнительную добычу пер­вым, не только жертвовал престижем, открыто объявляя себя разбойником, но и неизбежно сплотил бы против се­бя всех остальных хищников, которые под видом восста­новления справедливости, за его же счет, взяли бы добы­чу даром.

Я не говорю уже, что напасть на Ливонию означало бро­сить вызов Европе: Польше, Швеции, Дании, ганзейским городам и стоявшей за ними Германской империи. В усло­виях XVI века это означало европейскую войну.

Между тем единственное, что действительно интересо­вало Москву при разделе Ливонии, это первоклассный порт Нарва, расположенный в устье реки Наровы. Еще Иван III предусмотрительно построил на другом ее берегу городок, названный его именем (Иван-город). Взять Нар­ву было для Москвы вопросом одного хорошего штурма, как это и произошло 11 мая 1558 г. И ни малейшей при этом не было надобности ввязываться в четвертьвековую войну, вызывая на бой всю Европу. Да еще имея в виду, что к войне на западном направлении Москва была, как мы уже знаем, не готова абсолютно. Это безоговорочно признают все русские историки независимо от их отноше­ния к Грозному.

Вот что пишет по этому поводу С.М. Соловьев: «Даже и в войсках литовских или, лучше сказать, между вождями литовскими, не говоря уже о шведах, легко было заметить большую степень военного искусства, чем в войсках и во­еводах московских. Это было видно из того, что во всех почти значительных столкновениях с западными непри­ятелями в чистом поле московские войска терпели пора­жения; так было в битвах при Орше, при Уле, в битвах при Лоде, при Вендене»²³.

Того же мнения держится и М.Н. Покровский: «Фео­дальные ополчения московского царя не выдерживали схватки грудь с грудью против регулярных армий Европы. Надо было искать врага по себе, таким казались крымские и поволжские татары»²⁴.

Еще удивительнее, что то же самое говорит и Р.Ю. Вип­пер. «При завоевании Поволжья московские конные ар­мии вели бой с воинством себе подобным и руководились стратегией и тактикой весьма простыми. Совсем другое дело — ройна западная, где приходилось встречаться со сложным военным искусством командиров наемных евро­пейских отрядов: московские войска почти неизменно терпят поражение в открытом поле»²⁵.

И наконец, даже С.В. Бахрушин, сочинявший почти столь же восторженные гимны Ливонской войне, как и Виппер, признается со вздохом, что «Россия в XVI веке еще не была подготовлена к решению балтийской пробле­мы»²⁶. Другое дело, что и эту мрачную оценку почтенный автор умудряется повернуть оптимистически: «Тем более поражает проницательность, с какой Иван IV осознал ос­новную жизненную задачу русской внешней политики и на ней сосредоточил все силы своего государства»²⁷. Может быть, кто-нибудь подскажет мне, где здесь логика? Когда еще такое бывало, чтобы вину в национальной катастро­фе объявляли доказательством проницательности и госу­дарственного ума?

Впрочем, в Иваниану нам еще предстоит углубиться. А пока не станем отвлекаться от самого Ивана.

ПОСЛЕДНИЙ КОМПРОМИСС

То, что было несомненно для историков, тем более бросалось в глаза всем, кто сам участвовал в этих «столк­новениях с западным неприятелем в чистом поле» и кому «поворот на Германы» сулил неминуемую гибель. «Мы же паки о сем, — писал Андрей Курбский, — и паки ко царю стужали и советовали: или бы сам потщился идти или вой­ско великое послал в то время на орду, он же не послу­шал, предукаждающе нам сие и помогающе ему ласкате­ли, добрые и верные товарищи трапез и кубков и различ­ных наслаждений друзии, и подобно уже на своих сродных и единоколенных остроту оружия паче нежели поганом готовал»²⁸.

Мотивы мятежного князя очень близки тем, по которым Правительство компромисса настаивало на антитатарской стратегии: «Тогда время было над бусурманы християн- ским царем мститися за многолетнюю кровь християн- скую, беспрестанно проливаему от них и успокоити собя и отечества свои вечне, ибо ничего ради другого, но точию того ради и помазаны бывают еже прямо судити и царст­ва, врученные им от Бога, обороняти от нахождения вар­варов»²⁹.