Иван, однако, не только развлекался: он много читал, вел долгие серьезные беседы со своими иосифлянскими наставниками. Возможно, для окружения Адашева и не было секретом содержание этих бесед и их цель — вну­шить царю мысль о его недосягаемом величии и праве на безграничную власть. Но, не имея исторического опыта, который стране лишь предстояло выстрадать, можно ли было предвидеть, какие страшные побеги дадут эти ядо­витые семена? Мог ли тогдашний прагматический поли­тик, для которого идеи, как мы уже знаем, вообще были чем-то, скорее, эфемерным и незначительным, вникнуть в эту непобедимую мессианскую логику: если Москва — Третий Рим, то не должна ли она стать им реально? Не обязан ли, иначе говоря, царь России возродить Римскую империю — и на все еретическое пространство Европы принести истинную, т. е. православную веру, спасти от вечных мук заблудшие души европейских варваров? А на­чинать нужно было именно с покорения Германии, путь к которой лежал через Ливонию. Ну какие, право, надоб­ны дипломатические калькуляции наместнику Бога на земле?

И о том, какие мотивы заставляли лидеров контрре­формы внушать царю эти безумные идеи, мы тоже не столько знаем, сколько догадываемся. Ведь не могло у них быть никакой рациональной стратегии, которую они, пусть даже ошибочно, противопоставили бы антитатар­ской: серьезной альтернативы ей просто не существовало. Но зато иррациональные цели царя должны были казать­ся этим людям более чем рациональными. Ибо «поворот на Германы» означал ведь неминуемую гибель ненавист­ного им правительства, связавшего свою судьбу с антита­тарской стратегией. А значит, и конец всей затеянной этим правительством перестройки, из которой раньше или позже неминуемо проистекло бы и самое для них страш­ное — православная Реформация. И стало быть, конец всему церковному бизнесу, приносившему им неисчисли­мые прибыли, власть и почет. Это, конечно, лишь догадка, хотя и очень уж похожая на правду. Пусть попробует чита­тель предложить более правдоподобное объяснение этой самоубийственной политики.

Но зато мы совершенно точно знаем то, чего не могли знать эти близорукие, жадные государственные дельцы. Знаем, в частности, что коварная их интрига, которая должна была, наверное, казаться им шедевром придвор­ного искусства, по сути, развязала «большевистскую ре­волюцию» XVI века, чреватую для страны, по выражению Владимира Сергеевича Соловьева, национальным само­уничтожением. Интрига удалась. В результате иных из этой преуспевшей компании обезглавили, других посади­ли на кол, третьих разрубили на куски, четвертых задуши­ли. И еще мы знаем, что все эти расчетливые дельцы сами навлекли на себя такую страшную судьбу. Ибо если перед царем все рабы, то кто, извините, они сами? И если все зло «от советников», то чем советы Висковатого или Ма- кария лучше советов Адашева и Сильвестра?

КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

Как бы то ни было, как только добились своего Мака- рий и Висковатый, занавес над этим неожиданно либе­ральным столетием упал. Погасли софиты, опустела сце­на. И все бесконечно, безнадежно запуталось. Осталась лишь тысяча вопросов.

Непонятно стало, чем было все, что прошло до сих пор перед нашими глазами, — либеральным интермеццо в гарнизонной симфонии, туманным сном, рассеявшимся навеки? Непонятно, что, собственно, признать более зако­номерным: наступление этого золотого века нашей исто­рии или его трагический конец. Непонятно даже, кого счи­тать отцом-основателем современной — и будущей — России: деда или внука.

Правомерно ли задавать такие вопросы? Профессио­нально ли? И как ответить на них? И существуют ли в прин­ципе такие ответы? Я не знаю. Но давайте попробуем.

Для начала изложим то, что составляло душу этого да­лекого столетия в самой наивной и непрофессиональной, в самой презираемой экспертами форме: «А если бы...»

Допустим, что земское самоуправление, введенное в России Великой Реформой 1550-х (вместе с судом при­сяжных и подоходным налогом), не погибло и не было за­менено, по выражению А.А. Зимина, «в бурные годы дли­тельных войн Ивана Грозного воеводской формой намест­ничьего управления»³⁷. Допустим, что Земский Собор, созванный в 1549-м, смог превратиться в национальное представительство, а боярская дума — в палату лордов (или сенат) этого русского парламента. Допустим, и статья 98 Су­дебника 1550 г., гласившая, что новые законы принимают­ся только «со всех бояр приговору», действительно сыг­рала ту роль, для которой предназначалась, т. е. конститу­ционного ограничения власти³⁸. Допустим, что церковные земли и впрямь были секуляризованы. Допустим далее, что замена любительской помещичьей конницы регуляр­ной армией действительно произошла — и военная моно­полия помещиков подорвана еще в XVI веке. Допустим, наконец, что тотальная экспроприация крестьянских зе­мель была таким образом предотвращена, наследствен­ные вотчины не были приравнены к поместьям — и госу­дарственная служба не стала в России всеобщей.

Фантастика? А теперь спросим себя, что, собственно, во всех этих допущениях фантастического? Ведь мы с чи­тателем знаем, что все без исключения эти европейские реформы были — раньше или позже, на короткий срок или на долгий, в результате ли реформ или революций — осуществлены в России.

Регулярная армия была создана в начале XVIII века, а во второй его половине наследственные вотчины дейст­вительно вернули себе былой неслужебный статус, и служба государству перестала быть обязательной. Тог­да же были секуляризованы церковные земли. Институт земского самоуправления — вместе с судом присяжных и подоходным налогом — был возрожден во второй поло­вине XIX века. Земские соборы под именем Государствен­ной Думы стали формой национального представительст­ва начиная с мая 1906-го.

А первая попытка реализовать статью 98 сделана была уже полвека спустя после публикации Судебника Васили­ем Шуйским 17 мая 1606 г. Как говорит В.О. Ключевский, «воцарение князя Василия составило эпоху в нашей поли­тической истории. Вступая на престол, он ограничил свою власть и условия этого ограничения официально изложил в разосланной по областям записи, на которой он целовал крест при воцарении»³⁹. Следующая попытка была сделана еще через четыре года 4 февраля 1610-го — в первой рус­ской конституции Михаила Салтыкова. Тот же Ключевский, как мы помним, думал, что «это целый основной закон конституционной монархии»⁴⁰. И тот же Чичерин вынужден был признать, что, будь этот документ реализован, «рус­ское государство приняло бы совершенно иной вид»⁴¹.

Еще одна попытка прорыва предпринята была Верхов­ным Тайным советом в «Кондициях» Дмитрия Голицына 23 января 1730 г. И наконец, статья эта была-таки «приве­дена в исполнение» — через 356 лет после ее принятия и через 300 лет после первой попытки ее реализации — 6 мая 1906 г. Увы, лишь для того, чтоб снова быть сокру­шенной в октябре 1917-го. Но и снова возродиться в мае 1989-го.

Так что же фантастического, спросим себя еще раз, в наших непрофессиональных на первый взгляд, допуще­ниях, если все планы и намерения реформаторов до­опричного столетия оказались-таки реализованы? Ведь означать это может лишь одно: повестка дня русской ис­тории оказалась запрограммированной теми реформато­рами на пятнадцать поколений вперед. Может быть, и на двадцать. То есть по крайней мере до середины XXI столе­тия будет Россия жить по планам реформаторов столетия XVI. Если это называется фантастикой, то я уж и не знаю, что назвать реализмом.

Спору нет, самодержавная революция Грозного и впрямь запутала дело до невозможности, превратив реализацию планов наших реформаторов поистине в крестный путь. Самодержавие искажало и мистифицировало их рефор­мы, разрушая европейскую комплексность, с какой они были задуманы в досамодержавное столетие. Оно пыта­лось использовать их в своих интересах, а когда это оказы­валось невозможным, снова их уничтожало. Дело растяну­лось на века, последняя точка не поставлена и поныне. Но может ли все это отменить простой факт, что даже оно, это вполне евразийское самодержавие, оказалось не в со­стоянии игнорировать европейские реформы XVI века? Выбросить их, как любили выражаться мои советские кол­леги, на свалку истории? Раньше или позже, в той или в другой форме, оно вынуждено было к ним возвращаться. Выгнанные через дверь, упорно влезали они в окно. Зна­чит, и впрямь имеем мы здесь дело не с чем-то эфемерным, а напротив, почвенным, традиционным. С такой, одним словом, цепкой «стариной», которую оказалось невоз­можно выкорчевать даже тотальным террором. Короче, как бы парадоксально это ни звучало, настоящими почвен­никами в России оказываются именно либералы.