Литмир - Электронная Библиотека

Еще во времена татарского набега на Москву при Васи­лии тяжелая швейцарская пехота, возродившая македон­скую фалангу, прогнала с европейских полей сражений закованную в железо рыцарскую конницу. Но и ей вскоре пришлось уступить место испанским и немецким ландс­кнехтам: ее сплошное глубокое построение оказалось слишком уязвимым для артиллерии и мушкетного огня. С этого момента прогресс военной техники, организации и тактики сводится к тому, что воюющая армия становит­ся сложной системой. Сражения теперь ведут уже не пол­ки, а роты и эскадроны, и требуется от них не только отва­га и стойкость, но и профессионализм.

Что могла противопоставить этому московская армия, структура которой, как и во времена Димитрия Донского, по-прежнему сводилась к разделению на полки стороже­вой и главный, правой и левой руки, да еще засадный? Она умела лишь атаковать всей массой и совершенно те­рялась, когда ее бешеный натиск не приводил к немедлен­ному успеху. Даже с татарами, как показал опыт Казан­ской войны, нельзя уже было так воевать, с европейскими армиями и подавно. Исход Ливонской войны, таким обра­зом, предрешен был задолго до ее начала.

И снова оказалось на перепутье Правительство компро­мисса.

Возьмем простой пример. 140 рублей, которые платил в казну до реформы тот же Двинский уезд, составляли «корм» одного наместника. На 1400 рублей, которые каз­на получала после устранения наместника, можно было содержать помещичью кавалерию всей Смоленской зем­ли. На эти же деньги, однако, можно было содержать и полк стрелецкой пехоты. Нужно было выбирать.

Выбрав помещичью кавалерию, правительство, по сути, пожертвовало военной реформой. Такова была его чет­вертая ошибка.

КОНТРАТАКА

А за ней последовала и пятая, логически из нее вытекав­шая. Уложение о военной службе 1556-го впервые в рус­ской истории сделало государственную службу обязатель­ной. Тем самым боярские наследственные вотчины факти­чески превращались в служебные. Едва ли кто-нибудь в пра­вительстве мог предвидеть, к каким последствиям приведет эта акция. Между тем именно с этого момента московская элита и оказалась, как мы помним, уникальной в Европе.

После такой серии ошибок начинаем мы вдруг догады­ваться, что все это были не просто отдельные промахи и неудачи и не одним недостатком политической воли бы­ли они вызваны. Источник ошибок таился по-видимому, в самой идеологии правительства компромисса. В чем состоят общенациональные интересы, реформаторы пони­мали прекрасно. Но едва вступали реформаторы в противо­речие с частными интересами могущественных фракций, представленных в армии, на Земском Соборе, при дворе и в самом правительстве, — они пасовали. И заканчива­лось дело, как правило, бесцветными компромиссами. Но с каждым таким компромиссом все труднее станови­лось правительству исполнять роль генератора реформы. Иерархия готова была драться не только за церковные земли, но и за свои тарханы, помещики жаждали вовсе не модернизации армии, а новых земель и денег — и прави­тельство уступало.

Надо полагать, оно никогда не забывало, в какой мо­мент пришло к власти и какой получило мандат. Ему долж­но было казаться, что лучше уступить, чем разрушить ту атмосферу «примирения» и стабилизации, на которую опирается его власть. То было роковое заблуждение.

Покуда не наступило успокоение, компромисс действи­тельно был императивом. Но время шло, и ход событий внятно подсказывал реформаторам, что политика стаби­лизации имеет свои границы. Ну можно ли было, право, представлять одновременно нестяжателей и иосифлян? Или крестьянскую предбуржуазию и помещиков? Сама жизнь на каждом шагу демонстрировала, что пора менять привычную модель политического поведения, выбирать между непримиримыми интересами. Правительство этих подсказок не расслышало. И тем самым открылось для контратаки.

Замечало ли оно, что компромиссы создают всего лишь иллюзию стабильности? Что позиции контрреформаторов крепнут и — главное — идеологическое их влияние рас­тет не по дням, а по часам? Этого мы не знаем. Но заме­тить это, бесспорно, можно было. Реформаторы, однако, были деловыми людьми, прагматиками, как сказали бы сейчас, менеджерами, идеи интересовали их мало. Будь это по-иному, разве отдали бы они нестяжателей на рас­терзание иерархии? Разве не забили бы тревогу?

Увы, как всегда в России, контрреформаторы оказа­лись более проницательны. И били они, конечно, в самое уязвимое место противника, по его идеологической глухо­те. Митрополит Макарий, глава иерархии, сумел стать на­персником, духовным наставником юного государя. Весь набор представлений, выработанный предшествующим поколением иосифлянских идеологов, пошел наконец-то в ход.

Заботами иерархии широко распространились в тог­дашнем московском самиздате и памфлеты Ивана Пере- светова, которые тоже убеждали царя, что ведет он себя не по-царски. Отчего пала Византия? — спрашивал Пере- светов. Из-за ересей, как объясняют летописи? Ничего по­добного. Пала она из-за того, что слишком доверился им­ператор своим «советникам». А вот победитель Византии, турецкий Махмет-салтан, знал, как поступать с этими «со­ветниками», оттого и победил. Обнаружив, что админист­рация не работает, не стал упомянутый Махмет заменять наместников земским самоуправлением, как сделали мяг­котелые «советники» русского царя. Напротив, он, к вос­хищению Пересветова, даже и судить негодных помощни­ков не стал, «только велел их живыми одрати да рек так: есть ли оне обрастут телом опять, ино им вина отдастся. И кожи их велел проделати и велел бумаги набити и в су- дебнях велел железным гвоздием прибити и написати ве­лел на кожах их — без таковыя грозы правды в царстве не мочно ввести... Как конь под царем без узды, так царство без грозы»12.

Ну а кто же должен устроить эту благодатную грозу на Москве? Оказывается, янычарский корпус, скопирован­ный с турецкого образца и до такой степени напоминав­ший позднейшую опричнину, что историки даже сомнева­лись, когда были написаны памфлеты Пересветова: до нее или после. Так или иначе, московское образованное об­щество ими зачитывалось. «Турецкая правда», которую они пропагандировали, стала модной темой разговоров. Тем более что либеральная нестяжательская интеллиген­ция была к тому времени приведена, как мы помним, к молчанию. Лидеры ее томились в иосифлянских монас­тырях или в литовском изгнании. Так что и возразить тол­ком на популярную проповедь «сильной руки» оказалось некому.

Еще важнее была содержавшаяся в тех же памфлетах соблазнительная подсказка для царя: «К той бы правде ту­рецкой да вера християнская, ино бы с ними ангели же бе­седовали». Ведь то, что ни при какой погоде невозможно было для победоносного Махмет-салтана по причине без­надежного его басурманства — повенчать террор с право­славием, — вполне во власти московского владыки, меч­тавшего, как и Махмет, о быстрых и славных победах.

Одного этого нового воинственного настроения в Крем­ле и в обществе достаточно, кажется, было, чтобы предви­деть направление контратаки. Ведь на самом деле ситуа­ция контрреформаторов в тогдашней Москве была отчаян­ная. По мере того как в результате Великой Реформы крепла и богатела крестьянская пред буржуазия, она ста­новилась практически хозяйкой положения на местах, в уездах. Экономический бум тоже работал на нее. Отмена тарханов тоже. По мере введения стрелецких полков теря­ли влияние помещики — ив армии, и в уездах. Сама жизнь работала против контрреформаторов. Все, чему они про­тивились, пробивало себе дорогу. И отчаяние толкало их к отчаянным действиям, способным повернуть вспять не­умолимое движение истории. На самом деле ничего, кро­ме государственного переворота в центре, в столице, кро­ме то есть самодержавной революции, спасти их уже не могло. А правительство словно и не догадывалось, что ему объявлена война. Не готовилось к ней. Лишь по-прежнему пыталось примирить теперь уже очевидно непримиримое.

Три вещи нужны были их врагам для успеха их контр­атаки. Первое — альтернатива антитатарской стратегии правительства. Второе — сильный лидер. И еще — повод поссорить царя с правительством.

38
{"b":"835152","o":1}