Другой советский историк, С.М. Каштанов, не увидел в этом эпизоде ничего, кроме скандального провала Ива­на III, тем более что провал это был, по его мнению, исто­рически закономерен: «В русском государстве XVI века еще не созрели экономические предпосылки для ликвида­ции феодальной собственности на землю монастырей и церквей»⁴¹. Какие конкретно предпосылки не созрели? Неизвестно. В чем, по крайней мере, должны были такие предпосылки состоять? Тоже неизвестно. И почему созре­ли эти таинственные предпосылки даже в Исландии, а в Москве нет?

Действительная ирония истории заключалась совсем в другом. А именно в том, что, когда великому князю по­зарез нужна была адекватная идейная поддержка, либе­ральная интеллигенция, им выпестованная, для такой под­держки не созрела.

Он просто не дождался следующего поколения нестя­жателей. Того, что могло бросить в лицо иосифлянским иерархам решающий аргумент, который в его руках, без сомнения, оказался бы смертельным для них политичес­ким оружием. Да, благоверные прародители наши, вели­кие князья московские — выложил бы великий князь козырного туза — действительно жаловали монастыри «градами, волостями, слободами и селами». Этого не от­рицаем. Однако «какая может быть польза благочести­вым князьям, принесшим все это Богу, если вы употребля­ете их приношения неправедно и лихоимственно, совер­шенно вопреки их благочестивому намерению? Сами вы изобилуете богатством и объедаетесь сверх иноческой потребы, а братья ваши крестьяне, работающие на вас в ваших селах, живут в последней нищете... Как хорошо вы платите благоверным князьям за их благочестивые приношения! Они приносили свое имущество Богу для то­го, чтоб его угодники... беспрепятственно упражнялись в молитве и безмолвии, а вы или обращаете их в деньги, чтоб давать в рост, или храните в кладовых, чтоб после, во время голода, продавать за дорогую цену»⁴².

Буквально за несколько десятилетий выросла из от­шельников и моралистов в политических деятелей и бой­цов (и между прочим, в великолепных публицистов, кото­рых не устыдились бы взять к себе в компанию ни Герцен, ни Достоевский) первая славная когорта русской интелли­генции. Какой короткий путь во времени и какая пропасть между робким Паисием Ярославовым, убоявшимся мона­хов Троицы, и Вассианом Патрикеевым, перед которым пасовал Иосиф! Но происходило это уже при другом царе, ничем не напоминавшем первостроителя. Иван III разбу­дил источники идейного творчества, и оно теперь развива­лось самостоятельно. Росла блестящая интеллигенция, способная осмыслить отечественную историю, как сам он не умел. Приходили мыслители-профессионалы, способ­ные служить свою службу стране не мечом, не кадилом или сохой, а тем, в чем сильны были только они, — духом и мыслью. Беда была лишь в том, что они опоздали.

Что на самом деле объясняют нам события 1503—1504 гг., это великий перепуг церковников полвека спустя, когда четвертое нестяжательское поколение, ученики Вассиана и Максима Грека, продиктовали молодому царю его зна­менитые — и убийственные — вопросы Стоглавому Собо­ру 1551-го. Впервые после смерти Ивана III грозно заколе­балась тогда под их ногами почва. Не требовалось быть семи пядей во лбу, чтоб понять: окажись молодой госу­дарь хоть сколько-нибудь подобен деду, он бесспорно сделает с их землями то же самое, что уже сделали в его время в Европе Христиан III, Густав Ваза или Генрих VIII. Подарком судьбы должен был в этих условиях выглядеть в глазах церковников внук первостроителя, которого так легко оказалось склонить — вместо секуляризации цер­ковных земель — к самодержавной революции и к «пово­роту на Германы»...

УПУЩЕННЫЙ ШАНС

На самом деле эксперты, которые отмахивались от се­рьезного анализа событий 1503—1504 гг., лишь повторяли известную мысль Г.В. Плеханова, помогая ей тем самым стать господствующей. Вот что он писал: «Спор о монас­тырских землях, толкнувший мысль московских духовных публицистов в ту самую сторону, в которую так рано и так смело пошла мысль западных монархомахов, очень скоро окончился мировой сделкой. Иван III покинул мысль о се­куляризации московских имений и даже согласился на жестокое преследование ненавистных православному ду­ховенству «жидовствующих», которых еще так недавно и так недвусмысленно поддерживал»⁴³.

Здесь эпическая борьба государства и церкви в до- опричном столетии подается как мимолетный эпизод рус­ской истории. Неизвестно', откуда взялся, мелькнул и не­известно куда исчез, не оставив по себе следа. Но почему, если уж как бы само собою всплывает сравнение нестяжа­телей с западными монархомахами, не довести его до ло­гического конца? Откуда они взялись? Да оттуда же, отку­да монархомахи. Везде в Европе это «раннее и смелое» движение мысли переплетено было с зарождением пред- буржуазии в сфере материального производства и проте­стантизма в сфере производства духовного. Так ведь и в России было, как мы видели, то же самое. Везде в Ев­ропе было оно связано с включением в общую государст­венную систему конкурирующих с центром автономных феодальных образований. Так ведь и Россия переживала то же самое. Один за другим пали Ростов, Тверь и Новго­род. Оставалась церковь — самая мощная феодальная корпорация средневековой Руси. Везде в Европе борьба с церковью была органично встроена во внутреннюю по­литику складывающихся абсолютных монархий. Так ведь и в России была она лишь продолжением Угры и новго­родской экспедиции.

Как же можно рассчитывать на понимание русской ис­тории и самих себя — ее законных наследников, — столь небрежно и высокомерно отмахиваясь от ключевого ее события? Даже если считать, как Плеханов, что не свер­шившееся, не давшее результата не имеет значения, то ведь и этот ответ в данном случае не проходит. Уж один-то след борьба нестяжательства против иосифлян- ской иерархии, во всяком случае, оставила — и кому, как не Плеханову, русскому интеллигенту и оппозиционеру, следовало об этом помнить?

Она оставила традицию русской либеральной интелли­генции. Оставила традицию сочувствия угнетенному ма­ленькому человеку (все так называемое «крестьянолю- бие» русской литературы идет от нестяжателей, первым крестьянолюбом был Вассиан). Традицию терпимости к инаковерующему меньшинству (никто в тогдашней Москве, кроме нестяжателей, не боролся против смерт­ных приговоров еретикам). Традицию инакомыслия (и от­вагу выступить против устрашающего большинства). Традицию европейского рационального подхода к миру (и веру в разум как высшую силу, данную человеку, проти­вопоставленную внешней дисциплине и слепому повино­вению). Нестяжательство было началом русского либера­лизма, течения мысли, много столетий спустя названного западничеством, хотя и возникшего без всякого участия Запада. Это ведь только в писаниях моих коллег, считаю­щих Россию страной фатального деспотизма, могла рус­ская интеллигенция внезапно свалиться с европейских не­бес в 1830-е. И кстати, идеи заклятых противников запад­ничества, переживающие новое рождение в сегодняшней России — «Святая Русь» или «Москва — Третий Рим», — ведь и они выдвинуты были иосифлянами в ту же эпоху, на волне той же борьбы. Значит, и впрямь была уже в XVI веке в России идеологически изощренная интелли­генция — и про-, и антиевропейская.

Слов нет, предшественники русского радикализма — еретики, «жидовствующие» — были древнее. Но и четыре­ста лет, согласитесь, достаточный срок для традиции. Едва ли может быть сомнение, что Иоанном Предтечей либе­ральной интеллигенции был в России Вассиан Патрикеев. И окончил он свои дни, как и подобает либералу. Осужден­ный, оплеванный, сосланный в иосифлянский монастырь, он не покорился и самому даже инквизиторскому суду дерзал бросать в лицо горькие слова правды. Традиция унаследовала от него не только мужество, но и интеллек­туальную мощь. Вот вам еще одно доказательство.

Нестяжательская литература XVI века полна апелляций к «вселенскому совету» и «всенародным человек», т. е. к созыву национального представительства. И едва ли мо­жет быть сомнение, что князь Андрей Курбский, который был учеником Максима Грека, заимствовал их у нестяжа­телей. Более того, именно с нестяжательскими его симпа­тиями, которые при Грозном уже были приравнены к ере­си, скорее всего, связан и самый его побег в Литву⁴⁴. Но об этом в своем месте. Сейчас скажем лишь, что этот первый отряд русской интеллигенции, потерпев вместе с Ива­ном III поражение в схватке с иерархией, все-таки сконст­руировал, пусть теоретически, орудие, с помощью кото­рого только и можно было сокрушить иосифлянство. Со­крушить причем цивилизованно, без насилия и разбоя: созвав Земский Собор и превратив таким образом спор между государством и церковью (в котором государство оказалось явно слабее) в спор церкви с нацией.